И сцепились мужики. Одна сторона держалась яростью тех, кто не желал отдавать нажитого собственным горбом, а другая — упорством, силой комбедовской организованности и мандатов, скрепленных лиловыми печатями, да еще убежденностью в правоте своего дела. И обе стороны верили тогда, что правда на их стороне…
И Яковлевна, и тетка Настя обе теперь припомнили, наверно, тот припорошенный мягким снегом день и то, что именно в тот день Яковлевна враз потеряла сразу обоих своих ухажеров и женихов — Александра и Матвея. Припомнили, наверно, как в тот день, по тому мягкому снегу уползал к забору, волоча за собой по-собачьи ноги, избитый кольями Александр, и как возле него горько плакал, сидя в том же снегу, бывший перед этим на стороне Тихона подросток еще Платон, и как по тому же снегу увозили в милицию скрученного как зачинщика Матвея, а чуть погодя уходил по тому же снегу и унылый обоз раскулаченных.
Кто знает, что пришло теперь на память старухам? Может быть, вспоминали совсем другое? Вспоминали, может быть, как через год после того дня судьба свела вместе Яковлевну с Тихоном, как неожиданно для себя самой Яковлевна ответила на его позднюю любовь и как надолго тогда поломалась ее дружба с теткой Настей?..
— А Платон как плакал в тот день! Помнишь? — спросила Яковлевна.
— Как же… Мальчонкой был.
— Мальчонкой.
— А теперь начальник. Большой начальник. По радио поминают, по телевизору показывали.
Помолчав, Яковлевна сказала:
— Он везучий.
— Везучий.
— Я да он из ячейки нашей в живых.
— Никого не осталось больше, — сказала мать. — Нет, никого…
Солнце еще глядело в окна, еще было светло, но тетка Настя, кряхтя, поднялась, щелкнула выключателем — под смолистой матицей вспыхнула голая лампочка, окна сразу притухли. Слышны были переборы гармошки.
— А! Что вспоминать! — присаживаясь, сказала тетка Настя. — Отболело все, отошло. А у меня вот радость — сын.
Глядела на него с умилением и тревогой.
— Жених… — Уставилась на Ратникова и Яковлевна. — Мужиками Ратниковы завсегда славились.
— Славились… — Мать моргала жиденькими мокрыми ресницами. — Славились да и сославились, недолгой дороженькой их судьба легла. Ах, господи! Да что это я?!
— А что? — сказала Яковлевна. — Ты, Серега, да дядя твой Платон — вот и все мужики Ратниковы, кто в живых остался.
— Все, все, — согласилась мать. — Большие да сильные, умные да славные, вы и советчики, вы и ответчики, вам и хлеб сажать, и детей рожать.
Ратников сжал челюсти, лицо его опять побелело, но мать, растрогавшись, не заметила, что причинила сыну боль. Опять вспомнила всех детей своих. «Пятерых родила — одного растила… Нет, растила троих, да в живых один остался…»
— Женился бы! Порадовал!
Ратников поднялся. Теперь резко — скребанул пол табуреткой.
Мать уцепилась за его рукав, с мольбой глядела снизу мутными от слез глазами.
Ах, мать-мать! Старая! Зачем он приехал к ней?! Зачем растревожил?! Растревожил пустыми надеждами!.. Зачем?!
Яковлевна хрипло покашляла:
— Скукота с нами, старухами?
Глядела она требовательно, остро, и Ратников принужденно улыбнулся.
— Ты что кислый какой? Не выспался?
Ратников помолчал, потом солгал:
— Поездом ехал. С пересадками. Не спал две ночи.
— Ах, батюшки! — всполошилась мать. — А мы-то его побасенками потчуем. Умаяли!
Она отпустила рукав сына, заметалась по горнице в поисках простыней и подушек. Яковлевна встала.
— Будет тебе переполох устраивать! Молодой, чай. Отоспится еще. Ну, бывайте.
Стукая в пол клюкой, поплелась к выходу. У порога обернулась. Погрозила Ратникову костлявым пальцем:
— Ты у меня гляди! Гляди у меня!
И вышла. Застучала палкой в сенях.
Ратников сказал:
— Не беспокойся, мама, на сеновале спать буду.
Мать остановилась, держа перед собой подушки.
— И не вздумай. Комары заедят. — Она вдруг охнула: — Окно-то закрыть забыли! И сюда поналетели!
Взмахивая подушками, будто надеясь выгнать комаров, затрусила к окну и захлопнула створки.
— И петух с непривычки побудки устраивать будет, и пастух в три часа затрубит, а тебе выспаться надо, хорошенько выспаться.
Она стелила ему на диване и все оглядывалась, все хотела что-то сказать, наконец, постелив, обернулась, наморщив лоб:
— Старые мы с Яковлевной и живем старым, а вам, молодым, о молодом думать надо. А только вот что я тебе скажу, сынок. Кто похитрей да поувертливей, тот всегда от беды увильнет. Возьми наших, деревенских: кто открыто жил — тот и пропал. Тихон строг был, а жил на виду, открыто. На себя много брал: он в ячейке партейной главный, он и председатель артели, он и власть сельская — вот и не стало Тихона… А другие-то и Мишку будто бы повесили, и в артели после немало пакостили, а гляди-ка — живы. Один у нас тут, в городе, а другой аж в Москве. Живут…