— Что же, — спросил Ратников, — и мне хитрить надо?
Мать замахала руками:
— И-и-и!.. Я ж того не говорю. А только и нынче все так: кто полукавей, у того и работа почище, и живет тот получше, а кто попроще, как твой дядя, к примеру, на том и едут, тот и везет.
Мать повздыхала.
— Ну, ложись. Спи. И, если что не так, прости меня, старую.
Неуклюже повернулась и вышла, осторожно притворив за собой дверь. Стало так тихо, будто и в доме, и на улице все спало.
Ратников посидел на табуретке возле дивана. Потом поднялся, погасил свет и подошел к окну. Над сиренью стояло яркое вечернее небо. Он распахнул окно. На другом конце деревни, там, где жили Великановы, где готовились к завтрашней свадьбе, все еще пиликала гармошка. Сквозь кусты сирени светились и подмигивали по всему горизонту робкие еще на свету, но уже острые огни города. Там шла своим чередом бойкая жизнь. Кто-то спешил на концерт, кто-то в кино, кто-то опаздывал на свидание, а кто-то бежал на танцы.
Разговорами о свадьбах, о женитьбе, воспоминаниями о прожитом Яковлевна и тетка Настя, не ведая о том, разбередили тревожную тоску, какую глушил в себе Ратников, и он подумал теперь, что ему мало чего осталось испытать из той жизни, какой живет город, какой живет деревня, какой вообще живут люди, и память его сама, без участия воли, высветила из прошлого, совсем недавнего прошлого, то, что старался он забыть.
Глава VI
Была осень. Поезд несколько долгих суток шел среди мокрых лесов и перелесков, среди черных картофельных полей, черных пашен и серых деревень, а потом выскочил в безлесное и безлюдное пространство и катил по выгоревшей, рыжей, необозримой степи; степь стлалась и стлалась за окном и без конца тянулась и тянулась вдоль дороги, тянулась до самого Урала и дальше, за Урал, и уж казалось, никогда не кончится, но вдруг незаметно как-то отстала от поезда и сменилась тайгой — глухой, дикой и еще более, чем степь, поражающей своей бесконечностью — сплошной стеной стоял вдоль дороги темный хвойный лес с красными и желтыми всполохами берез, осин и лиственниц.
Неслась и неслась навстречу поезду задремывающая к зиме бескрайняя, беспредельная земля России, а их везли и везли все дальше и дальше, везли на восток, в неведомое — стриженных под машинку, серых, похожих, как братьев, призывников.
Ратников, такой же, как все, обезличенный стрижкой, днями просиживал у окна, вглядываясь в переменчиво-однообразные осенние пейзажи — время, которого не хватало ему всю жизнь, вдруг остановилось, времени было теперь в избытке; и он ничем не отличался от этих хмельных, шумных в начале пути, а теперь затихших, настороженных неизвестностью юнцов, которых перерос на пять лет.
Так уж получилось, что в армию он был призван не вовремя. После школы учился в художественном училище, учился хорошо, но недолго. Вдруг стал жалеть, что попал не туда, думал, что надо было ехать в Палех, учиться лаковой живописи, которая выросла из народного ремесла и в которой все народно, тонко, поэтично… Ушел из училища, но в Палех не поехал, а поступил на архитектурный факультет инженерно-строительного института. Этот институт и окончил перед армией. Ему нравилось постигать законы архитектоники, изучать архитектурные стили и создавать что-то свое — новое, ни на что не похожее. Он участвовал в трех конкурсах, на двух ему присудили премии, и он утвердился в мысли, что станет архитектором, и задолго до окончания института начал работать над большим проектом, который теперь можно было завершить через год, если бы не призыв в армию.
Ратников почти не жалел о прерванной работе и думал не об этом. Думал о том, что и архитектура, пожалуй, не главное в его жизни, что слишком много времени затратил он попусту, что ему надо было давно заняться всерьез стихами и что уж теперь из того, что написано им, разбросано по газетам, журналам, затеряно в черновиках, получилась бы книга.
Иногда он вспоминал свои стихи, думал о них.
Нет, не то… Вымучено, заумно. Нет той прозрачности, какой пленяет истинно народная поэзия и к какой до́лжно стремиться поэту.