И Шалва Хуцишвили мог первым вызваться. Он бы тогда впереди был…
Ратников поднялся и снова открыл окно. Сквозь сирень видны были огни города — в одном месте черной горой их закрывал дом Матвея Уколова.
С наступлением вечера деревенская улица ожила. Игнат Великанов все еще терзал гармошку, но звуки ее заглушались голосами и смехом, доносившимися с другого конца деревни. Оттуда же слышалась ритмичная музыка — гитары, ударник и контрабас: дум-дум, дум-дум, дум-дум…
Кто-то убавил громкость транзистора, послышался визг и хохот, наступила кратковременная тишина — лишь Игнат Великанов упорно пытался преодолеть сопротивление инструмента, — и веселые девичьи голоса запели песню, которая уже с полгода была у молодежи самой популярной, но которую Ратников слышал впервые.
Снова раздался визг — песня оборвалась, и опять понеслось по деревне; дум-дум, дум-дум, дум-дум…
И музыка, и голоса стали приближаться. Вот уже оркестр думкал под окном. Кто-то повернул рукоятку громкости до отказа, на полную мощь и вдруг выключил приемник.
По сдержанному смеху, приглушенным голосам и звонкому шепоту Ратников определил, что за кустами сирени остановилась целая гурьба парней и девчат.
Что-то сказал насмешливый баритон, девичий голос ответил громко:
— А чегой-то я у них не видала?
Опять что-то сказал баритон, в ответ раздалось задиристое:
— Вот еще!
Грянул хохот. А из хохота послышалась песня:
Скрипнула калитка, послышались медленные, тяжеловатые шаги — кто-то шел к крыльцу.
Ратников захлопнул окно и зажег свет.
«Почему другой кто-то должен был идти тогда?.. Каждый живет один раз, каждый о своем мечтает… И зачем думать об этом? Зачем вспоминать?..»
Глава VII
Проведать Ратникова явился сосед, которого на деревне звали Федей-Старателем. Это был щуплый, сутулый и хрипатый мужик с носатым иссеченным красными прожилками лицом.
— С праздником, тетка Настя! — сказал он от порога и закашлялся.
Тетка Настя замахала руками.
— Тише ты! Тише! Спит.
Ратников вышел из горницы.
— Здравствуй, Федя.
— А-а! Здорово! Здорово! Вот он — служака, — От Феди-Старателя разило куревом. Он протянул Ратникову жесткую руку с подогнутым мизинцем и снова закашлялся.
— И отоспаться не дадут, — сокрушалась тетка Настя. — Разбудили…
— Нет-нет, — сказал Ратников. — Я не спал. Так… валялся. Входи, Федя.
Федя-Старатель закивал всем туловищем и переступил порог горницы. Присел на табуретку.
— Только со смены. Узнал про тебя — думаю, проведать надо.
Ратников тоже сел.
— Отслужил? — Федя-Старатель оглядел Ратникова, его гимнастерку, кашлянул и полез в карман. — Быстро больно что-то… Хотя не свое дело всегда скоренько делается.
Он протянул Ратникову пачку сигарет, тот покачал головой.
— Не куришь? А я вот никак не брошу. Кашель бьет — спасу нет, а никак не брошу. Уж и не пытаюсь.
Он прижег сигарету и с хрипом затянулся, вдавив щеки.
— В пехоте служил?
— Нет, — сказал Ратников, — в строительных войсках.
— Да ну! — Федя-Старатель беззвучно посмеялся, пуская ноздрями дым. — Я тоже, чай, сапер. Всю войну… — Он показал задубелую ладонь с подогнутым мизинцем: — Нашими-то руками земли перекопано! Тыщи тонн, наверно. А мостов поставлено! А взорвано! Больше, поди, чем поставлено.
Он опять посмеялся, надолго зашелся в надсадном кашле.
— Вот зараза. И не куришь — кашель, и куришь — кашель. Все думаю, может, не в табаке дело?..
Тетка Настя уже хлопотала, накрывая стол. Федя-Старатель ни разу не взглянул в ее сторону. Глаза его, в таких же, как и лицо, красных прожилках и с красными набрякшими веками, казались сонными, ко всему безразличными, но когда тетка Настя выставила на стол квашеную капусту и только что купленную поллитровку, он почмокал губами, сказал неуверенно:
— Ну, пойду, что-ли.
— Погодь, погодь. — Тетка Настя провела по его сутулой спине рукой. — Чай, ты для нас как родной. Без тебя и плетни бы позавалились, и без дров бы я насиделась. Лидуху сейчас кликну.