А как ты от командарма пряталась? Неужто забыла? А Виталий Сергеевич тебя помнит. Обедать велел пригласить. Вместе и пойдем.
Да что вы, товарищ полковник! — испугалась я. — Сюрприз за сюрпризом. Не умею я обедать с генералами! Не привыкла. Боюсь их. С самого начала войны боюсь. У меня даже такой инстинкт выработался: как завижу генеральские лампасы, так в кусты.
Ну и чудачка! — рассмеялся начальник армейских кадров. — Это чем же тебе так генералы насолили?
А тем: как увидит в поле или на марше генерал какой-нибудь, так и начинается: «Сколько лет? Откуда? Каким военкоматом призвана?» Отвечаю по-честному: никаким. Доброволец. Не верят! «Не хитри, пигалица, добровольцы тоже через военкома оформляются». Как бы не так! Да с нами в военкомате и разговаривать не стали! Эко диво — сопляки восьмиклассники. А мы, верите ли, когда услышали по радио: «Родина-мать в опасности!» — к военкому всем классом заявились. Да только зря. Не взял ни одного. Все равно мы стали солдатами. Немцы подошли к нашему городу как-то уж очень скоро. И мы почти все оказались на фронте. Безо всякого военкомата. Примазывались по двое-трое к отступающим частям. Мы же не виноваты, что несовершеннолетние. И потом, разве человек в шестнадцать лет — ребенок? Аркадий Гайдар в свои шестнадцать полком командовал. А Павка Корчагин? Их небось не спрашивали, сколько им лет. А меня? Вот вам пример. Попалась я под Старой Руссой на глаза генералу Кастицыну. И он сразу: «Это что такое? Это кто разрешил? В тыл! За школьную парту!» Хорошенькое дело: все на фронт рвутся, а меня — в тыл. Да за что? Точно я зря солдатский хлеб ела. Ну не обидно ли? Несчастье помогло. В окружение мы тогда попали, и генералу Кастицыну стало не до меня. Так и осталась на фронте. Нет, товарищ полковник, и не зовите! Как бы не так — «к командующему на обед». Знаю я вашего генерала Поленова. Сами помните, как он меня в мужчину превратил, когда приказ о выпуске младших лейтенантов подписывал. Читал, читал, а как до моей фамилии дошел — здрасьте! — собственноручно на мужскую исправил. Хорошо?
;— Ох, да не смеши ты меня, пулеметчица. Виталий Сергеевич же не знал, что ты на курсах одна среди мужчин учишься. Мы же восстановили истину. Чего ж обиду таить? Э... да ты, никак, плачешь? Ротный, да' в своем ли ты уме? И впрямь плачет девчонка!..
Но я уже не плакала — ревела в три ручья.
Воды... это самое... холодной поищу. — Полковник Вишняков растерялся. Впрочем, мне было все равно.
Вот принес. Попей. Ну, будет. Неудобно же — строевой офицер, и вдруг...
Товарищ полковник, если бы вы только знали, какие у меня были ребята в Сибирской!.. Непочатов: Пырков, Гурулев. А дед Бахвалов!.. Лучший пулеметчик дивизии. В прошлом чапаевец. Таежник-медвежатник. Бородища — хоть траншею подметай. В первый же день он мне заявил: «Хоть ты и взводный командир, но я тебе прямо скажу: я бы вашего брата и близко к траншее не подпускал». А потом, когда мое совершеннолетие справляли: «Кто из вас, мазурики, сказал, что женщина на фронте — это вред и беспорядок? Признавайтесь!» Ведь верно смешно? А Пырков? Он — тюменский вор. Терпел, терпел на фронте, да и проворовался. Седло у артиллеристов стащил. Не для себя, понимаете,— для меня. Ногу я тогда на ученьях вывихнула—верхом ездила. Судили мы его. Сами. Защитником деда Бахвалова назначили. А он: «Граждане судьи, черного кобеля не отмоешь добела». А командир стрелковой роты Мамаев: «Женщина на корабле — несчастье». Он из моряков. Мы с ним с утра и до ночи на первых порах грызлись. Командир полка решил было меня перевести в другую роту. А Мамаев, понимаете, обиделся: «Воспитывал, воспитывал, а теперь отдай дяде!» А Гурулёва немец Вальтер в траншее поймал и... привел его к нашему комбату. Понимаете? Вот было смешно. А мне попало тогда за то, что мой солдат без оружия по обороне бродит. А... Да что там говорить. Вот еще кого-либо потеряю — и сердце разорвется.
Ничего, девочка, пройдет. Ты у нас молодец. Время, говорят, лучший лекарь. Все раны со временем залечиваются.
Но и другое говорят, товарищ полковник: «Если ранено сердце — всю жизнь будет болеть». Не помню, кто сказал, но...
На обед к командарму я так и не пошла. С разрешения полковника завалилась на его узкую койку-нары и заснула как убитая. А проснувшись, испугалась:
— Опоздала!
— Куда? — Полковник Вишняков что-то писал при свете хорошо заправленной керосиновой лампы. — Дорога неближняя и небезопасная. На ночь глядя не отпущу. Переночуешь у наших телефонисток, а завтра спозаранок — в путь-дорогу.
В первый раз за всю войну, не считая госпиталей, я лежала на настоящей кровати и даже на простыне. Но все равно не сомкнула глаз до самого рассвета. Одолели воспоминания.