Ночью, укрывшись шинелью, я плакала. Тихо, чтоб никто не услыхал.
...— Слушай приказ командующего армией генерал-лейтенанта Поленова! «Звание младшего лейтенанта: присваивается курсанту...» — Моя фамилия прозвучала в мужском роде столь неожиданно, что я вздрогнула и растерялась. Да что он, капитан Вунчиков, смеется, что ли, на прощанье?
Праздничное настроение было испорчено. Зато мои однокурсники, получившие на плечи офицерские погоны, сияли именинниками.
Новая форма одежды и погоны были введены совсем недавно — в начале года, и к тому, и к другому фронтовики привыкли не сразу. Правда, кителя, брюки навыпуск и парадные мундиры мы пока видели только нарисованными в газете. Но зато новые гимнастерки нам выдали сразу, и были они, пожалуй, удобнее прежних, стоячий ворот прикрывал шею от холода — ведь шарфов пехотинским командирам неполагалось; к такому вороту было способнее подшить подворотничок, отсутствие которого даже на переднем крае считалось серьезным нарушением формы; внутренние нагрудные карманы, всегда набитые всякой всячиной, выглядели гораздо опрятнее прежних — накладных.
Зато с погонами на первых порах дело обстояло хуже. Их почему-то присылали одного стандарта: что на завидные плечи богатыря Саши Поденко, то и на меня, так что оба мы в новых знаках различия выглядели бы не очень-то парадно. А главное, погоны казались неудобными для траншеи, где и солдаты и командиры спят не раздеваясь. Не будешь же их каждый раз отстегивать! Но дело было, разумеется, не в этих досадных и явно не продуманных до конца мелочах.
Воинов моего поколения смутило слово «офицер», не новое, правда, но непривычное, ненавистное. Нас так воспитали и в школе, и дома. Вся литература о гражданской войне дышала непримиримостью к офицерскому корпусу белой армии: раз золотопогонник — значит враг. В детстве меня очень удивили слова популярной песни про конную Буденного: «Ведь с нами Ворошилов — первый красный офицер». Мне было обидно за любимого героя и непонятно: за что обозвали офицером самого наркома?..
В приказе о новых знаках различия было, сказано, что погоны подчеркивают правопреемственность лучших традиций русской армии. Как будто бы все ясно: мы — наследники славы русского оружия, воинской чести и доблести наших предков, дедов и отцов. Мы — недоучки по вине войны — все-таки кое-что об этом знали. Любили Суворова и Кутузова, учили, стихи о Бородине, читали об Ушакове и Нахимове. Слыхали о прославленном генерале Брусилове, который добровольно перешел на сторону Красной Армии и верой и правдой служил советской власти.
Но зато мои сверстники читали и помнили «Поединок» Куприна, а там такие «отцы-командиры»!.. На весь пехотный полк один порядочный, да и тот сумасшедший...
Воинские приказы обсуждению не подлежат — безоговорочно исполняются. Но на сей раз разговоров было немало и «за», и «против» погон. Мне не свойственна привычка навязывать окружающим свое мнение, а потому в этих спорах я участия не принимала. Но если откровенно, в душе не была «за». Мне нравилась прежняя форма пехотинских командиров среднего звена — простая и скромная: в петлицах воротника — красные эмалевые квадратики и незатейливая эмблемка —две скрещенные винтовки на белом круге мишени; на рукаве — золотой шеврон треугольником; через плечо — портупея для поддержания оружия и снаряжения, а то и две; на поясе — ремень с внушительной звездой желтого металла.
Мне почему-то думалось, что я так никогда и привыкну ни к слову «офицер», ни к погонам. А привыкла очень быстро и совсем незаметно для себя, так, что о прежних знаках различия и не вспоминала, а понятия «командир», «начальник» мне вдруг стаказаться неконкретными, неточными и даже неблагозвучными. «Товарищ офицер!» Это — да.
Но все это было потом. А пока дерзала обида. Мои товарищи — только что испеченные командиры взводов — форсили погонами, начисто позабыв споры этому поводу. Я же до выяснения досадного недоразумения не получила ни погон, ни удостоверения в красивом кожаном переплете. От обиды даже на выпускной вечер не пошла, а чтобы меня не нашли, забилась в крошечную каморку при кухне. Тут можно было пожаловаться: повар дядя Леша не выдаст. Он протяну мне проткнутый лучинкой блин размером с решето как маленькую, погладил по голове: — Покушай-ка, миленок. Обойдется. Я ела_ и давилась не совсем пропеченным тестом злыми слезами. Никудышное занятие — жалеть себя. Только начни: со всех сторон обступят действительные и мнимые обиды, сами себя возведут в степень: и все — озлобился человек, сошел с рельсов, пропал. Нет уж. Лучше самоутешаться по формуле «ведь могло быть и хуже!» Воистину так. Я могла быть сотни раз изувечена и убита. А я жива и здорова, как никогда; до войны то грипп, то ангина, то зуб, то ухо, а —здесь никакие простуды не берут — точно заколдованная могла по крайней мере трижды попасть в плен, но, нет, только не плен — это хуже смерти. И вывода что как ни прикинь, а у меня нет основания падать духом. Разберется же в конце концов начальство женщина я или мужчина.