Близкие родственники Ильи Лыкова помогли ему поступить на завод, который вскоре, вместе с другими заводами, включился в забастовку. Забастовка есть первый предвестник революции, и молодое сердце Ильи Лыкова имело единый такт с нарастающим движением.
Илья Лыков, вместе с другими, останавливал извозчиков легковых и ломовых, выпрягал лошадей из повозок и пролеток. Он так же, как и другие, снимал ворота, рубил телеграфные столбы и выносил из чужих квартир письменные столы, пузатые комоды и величавые гардеробы: на улицах сооружались баррикады.
Илья Лыков вытирал пот, выступавший у него на лбу, но и усталость не охлаждала его пыла. Он первым подбежал к движущемуся трамвайному вагону и, приподняв руки, остановил его. На этот раз Илья Лыков почувствовал, что он может приказывать, и, войдя в трамвайный вагон с передней площадки, предложил людям немедленно удалиться.
Когда были воздвигнуты баррикады, Илья Лыков, чтобы не только укрепиться на поверхности, но и углубиться в недра земли, отбыл на чужой двор для поисков железного заступа. Добытый им заступ привел его в тюрьму, где появление его и было встречено мощным пением «Варшавянки».
Когда Илья Лыков, с заступом в руках, вышел с чужого двора, люди, сооружавшие баррикады, были разогнаны войском, а стоявший у ворот полицейский агент предъявил ему удостоверение личности. Илья Лыков выпустил из рук заступ, но полицейский агент поднял его и вручил Илье Лыкову.
— Заступ, господин цивильный, есть вещественное доказательство! — решительно произнес полицейский агент, хлопнув себя ладонью по ляжке.
Шли тогда торопливые дни, и из охранного отделения до тюрьмы Илью Лыкова доставили в черной карете. Илья Лыков был молод, и страх не мог одолеть его пылкой возбужденности.
В камере его окружили вниманием, так как арестованные о размерах движения составляли мнение по рассказам новичков.
Илья Лыков присмотрелся к арестованным и не стал тяготиться тюремным заключением. В эти дни от возмущения «политиков» и их песен дрожали кирпичные стены, и растерявшаяся тюремная администрация приносила сюда свое смирение.
Коренастый человек на коротких ногах — начальник тюрьмы — почти ежедневно поднимался наверх для личного обхода камер после принятия арестованными обеденной пищи. Он осторожно поправлял портупею, но не ограничивал возникших стихийно тюремных вольностей.
Илья Лыков осваивался с тюремным бытом, и полнота духовного удовлетворения более чем когда-либо присутствовала в его сердце. Ему нравилось, что тюремные надзиратели, вместе с прочими, и его именуют господином политиком, хотя в точности самого слова «политик» он еще не уяснил: им пока что руководило стремление, а не точное понимание вещей. Он больше других политиков обожал артельного старосту, которого называли все товарищ Стык.
В субботу, первого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года, торжествующее солнце, свернувши за полдень, заглянуло в открытые тюремные окна. Солнечные лучи бывали редкими гостями тюремной камеры, и приветливые зайчики закопошились на стенах.
В камере было тихо, товарищ Стык безмолвно ловил зайчика в пригоршни, но торопливый зайчик прыгал на кончиках пальцев. Где-то вдалеке пели песню, и отдаленные ритмы пения еле проникали в открытые форточки тюремных окон. Стык заметил, что ныне запоздалое солнце принесло не только радостную теплоту, но и долго ожидаемое освобождение: ведь мощность объединенного пения могла проявиться только в могуществе революции!
Торжествующий уличный ритм нарастал, и навстречу нарастающему ритму, по неведомому велению, ответили пением и политики: вольный мотив излюбленной «Варшавянки» проникал на улицу, дышавшую уже иной атмосферой.
Манифестанты приближались к тюрьме, слышалась музыка, но мотивы ее не отличались отчетливостью. В камерах торжествовали победу, у политиков воспламенились сердца, политики пели, лобызали друг друга, и появление встревоженного начальника тюрьмы никого не изумило. Начальник тюрьмы подавал знаки руками, но политики не переставали петь.
— Отставить, господа политики! — воскликнул начальник и взмахом кулака разрубил пространство.
На улице пели гимн, призывавший царя устрашать врагов и царствовать торжествующему российскому люду на славу. Прыгающие лучевые зайчики постепенно оставляли помрачневшие стены тюремных камер. Померкло небо, и будто надвинулась беспросветная тьма. Возглас начальника тюрьмы имел уже более твердую повелительность тона.