— Очень задушевные мотивы, — сказал старший статистик.
«Врет, сукин сын», — подумал Крученых — и тут же коротко бросил:
— Ну, это вопрос частности.
После косвенного изучения быта Авенир Евстигнеевич задавал вопросы по существу и обыкновенно поторапливал расходившегося не в меру собеседника, высказывавшего личное мнение. На прямые вопросы спрашиваемый отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что лицо, под начальством которого он находится, может быть в этом вопросе гораздо компетентнее.
Только Петр Иванович Шамшин оказался откровеннее других: он прочувствованно пожалел о своей бездетности — по случаю бесплодности жены — и категорически заявил, что если, паче чаяния, потомок будет произведен, то лично он пренебрежет услугами попов, а зарегистрирует ребенка в Загсе и красные крестины отпразднует в клубе служащих «Центроколмасса».
Притом Петр Иванович добавил, что он не такой человек, как Клепиков — заведующий статистическим подотделом: Клепиков сначала октябрил ребенка в целях получения мануфактуры, а затем крестил того же ребенка в церкви.
— Вообще, статистики — народ неустойчивый в характере. По службе сухие люди, а в быту — мягкие душевные качества имеют, — заключил Петр Иванович.
По вопросу упрощения аппарата Петр Иванович указал на нецелесообразность существования отдела рационализации как самостоятельного отдела, намекая на необходимость слияния последнего с орготделом. Затем косвенно указал, что следовало бы прощупать статистический подотдел, где имеются люди старого порядка.
— Как же это так, — подтвердил Петр Иванович свои доводы, — в делопроизводстве перемен много: алфавит упрощен и титулование отменено, а в цифрах — никаких перемен, как при царизме…
— Н-да, — многозначительно подтвердил Авенир Евстигнеевич, чтобы скорее отделаться.
Егор Петрович вошел в кабинет Авенира Евстигнеевича не спеша, осторожно прикрыв за собою дверь. Немного постоял, обвел кабинет глазами, как бы отыскивая передний угол, где могли бы быть иконы. Поздоровался непринужденно за руку, с полуслова обращаясь на «ты». Авенир Евстигнеевич не смутился, предложил сесть и рассказать все по порядку, по существу вопроса, и вопреки правилам не коснулся семейно-бытовых норм.
Егор Петрович сел, разгладил на обе стороны бороду, откинулся корпусом на спинку кресла и выставил напоказ ноги, обильно смазанные касторовым маслом. Егор Петрович, воспользовавшись советом Петра Ивановича, сменил деревенский деготь на городскую касторку, получая последнюю в неделю раза два из центроколмассовской амбулатории на предмет уничтожения мнимого запора. Касторовое масло по городским условиям оказалось куда приличнее дегтя: от сапог не воняло, а кожа делалась мягче и эластичнее.
— Говоришь — людей надо поубавить, — обратился Егор Петрович к Авениру Евстигнеевичу, — дело говоришь. Только я так думаю — не сразу. Знаешь, и братья Райт, — что ероплан делали, — не сразу полетели, а спрохвала.
— Послушай, черт тебя подери, — сердито перебил его Авенир, — что тебе дались эти самые братья Райт? Мне инженер-конструктор из тракторной секции, черт побери, жаловался, что ты на каждом заседании специалистов про этих самых братьев Райт говоришь. По-твоему, инженеры меньше твоего знают историю возникновения воздухоплавания?
Егор Петрович спокойно выслушал Крученых и снова разгладил бороду.
— А, по-твоему, Михайло Васильевич Ломоносов-то не из мужиков был? — начал он.
Но Авенир замахал руками и не дал ему закончить фразы.
Егор Петрович обиделся, но, однако, скоро догадался, что победить противника можно только равнодушием — принял спокойный вид.
— Что же, коль мой разговор не по нутру, я уйду, — сказал он и поднялся со стула.
Авенир Евстигнеевич не стал его задерживать, встал тоже и прошелся по кабинету.
«Хитер, сволочь!» — подумал он, когда Егор Петрович вышел за дверь.
«Не клади ему пальца в рот», — подумал Егор Петрович и направился вдоль коридора, чтобы обдумать, как покрепче пустить корень в насиженное место.
Последним Авенир Евстигнеевич опросил Автонома Кирилловича Пересветова.
— Я — элемент пассивный, товарищ Крученых, — ответил на первый же вопрос Пересветов. — От массы оторвался.
— А почему? Кажется, голова на плечах крепкая, критическая мысль имеется, а без учета?
— Моя критическая мысль вредна, а потому на учет не берется.
— Ты разве контра? — спросил Крученых, переходя на «ты».