«Возможен ли бюрократизм в машине? — Нет, — решил он, если загораются подшипники от недостачи масла, то машину надо остановить».
Авенир Евстигнеевич силился не задерживаться на подобных вопросах и не доводить их до логически последовательного конца. Но стоило ему отогнать мысль о машине, как вставал вопрос о письме. С его строчек будто бы высматривала хохотавшая физиономия Автонома, страшная, с оголенными зубами.
«Должно быть, в самом деле, этому человеку был и смешон, и страшен бюрократизм», — заключил Авенир Евстигнеевич и как-то невольно вздрогнул.
— Стало быть, и я напугался, — проговорил он вслух, — а ведь я человек не трусливого десятка: не в похвальбу сказать, под снарядами стоял, в платок сморкался.
Авенир Евстигнеевич немножко разоткровенничался, приподнимая краешек занавески в прошлое, а я, как досужий человек, воспользовавшись его малой слабостью, хочу открыть занавес несколько больше.
О своем детстве Авенир Евстигнеевич не любил рассказывать, ибо, на его взгляд, ничего замечательного в нем не было. Он рос в рабочей семье (сын литейщика), имевшей местожительство в рабочем поселке. Коксовая пыль покрыла толстым слоем поселковые площадки, и растительность на улицах была чахлой. Дым заводских труб прокоптил рабочие убежища, придавая им цвет вороненой стали. Воздух, отравленный гарью и запахом кузнечного угля, щекотал в ноздрях у проходивших по улицам людей.
Литейщик Евстигней Семенович — отец Авенира, — любивший вечерами в праздничные дни пить черный кофе, — водил с собою сына в поселковую кофейню под названием «Чары и грезы», чтобы посидеть на крылечке за столиком, на «лоне чахлой природы», как называл это крылечко сам Евстигней Семенович.
«Чары и грезы» посещали немногие — как бы некоторая изысканная рабочая аристократия. К этому слою, надо полагать, принадлежал и Евстигней Семенович, находивший в этой кофейне какую-то задушевную теплоту и уют.
Евстигней Семенович, идя в «Чары и грезы», брал с собой сына обдуманно: если он шел с сыном, то жена верила в его трезвые намерения.
Таким образом Авенир с двенадцати лет разделял участие в собутыльничестве в равномерной с отцом пропорции, — сообразуясь с соотношением возрастов. С того же времени он научился хранить тайну и от матери, за что и был любим отцом.
Окончив поселковую «четырехкласску» с ее «ремесленным отделением», Авенир был определен в токарный цех того же машиностроительного завода, где работал отец.
Отец не пожелал, чтобы сын приобрел его специальность, — ибо, по его мнению, литейщик гнет спину троекратно: при отсеванни и рыхлении почвы, на формовке, сидя на корточках, и на разливе расплавленного чугуна по формам.
— Поэтому-то и нет литейщиков, статных по корпусу, — говорил он сыну, — а человек со статным корпусом дальше видит, прямее идет и быстрее побеждает.
После длительной зимы, когда окончательно исчах снег и в поселке стало сухо, на шестнадцатом году жизни Авенир почувствовал себя как-то по-иному: в его жилах заиграла новая кровь, согревающая молодое тело, придавая ему бодрость и стройность. От прилива крови на работе часто кружилась голова и лицо становилось красным.
— Спустить кровь надо, Авенирка, — говорил ему токарь Лобков, весьма серьезный человек, у которого Авенир приобретал квалификацию, будучи в подручных.
В один из воскресных дней, в первых числах мая, Авенир вместе с двумя подростками пошел в лес, находящийся в пяти верстах от поселка. Подростки прослышали, что в этот день состоится «маевка», и, сгорая от любопытства, направились в лес. Подойдя к опушке леса, они увидели токаря Лобкова, лежащего в траве. Лобков что-то недовольно проворчал и указал пальцем на березку. Ничего не подозревая, парни, направившись в указанном направлении, увидели под березкой слесаря Беликова. Беликов так же пальцем показал направление. Идя в направлении, указанном Беликовым, они набрели на кузнеца Карпова, лежавшего под сосной и указывавшего куда-то пальцем. Таким образом парни добрели до небольшой поляны, где происходило дружеское собеседование рабочих, чинно разместившихся на траве. Парни так и не догадались, что попадавшиеся им на пути люди — живая цепочка связи. Авенир присел к группе рабочих и слушал их разговор, не вникая в его суть. Ему стало скучно, он приподнялся и крикнул что-то товарищам.
— Эй, ты, — закрой плевательницу! — крикнул ему седой кузнец Прошка.
Авенир застыдился, присел на корточки, устремив взор в пространство. И вдруг в этом пространстве он послышал другой запах, отличавшийся свежестью своего дыхания и нежностью услаждающей прохладительности. Ароматный запах цветущей лужайки, перемешанный с густым запахом сосны, впервые так резко ощутимый, слегка замутил разум, и голова его закружилась. Авенир неохотно зевнул, широко открывая рот, а затем отошел от группы в чащу леса, повалился на бок. Казалось, тяжелая глыба свалилась с его плеч, и прилег он потому, что был слишком облегчен.