Через два дня он, выступая на общем собрании служащих «Центроколмасса» по вопросу о причинах вторичного обследования и результатах его, старался демонстрировать результаты фигурально якобы для большей убедительности. Приседая на четвереньки, Авенир Евстигнеевич старался изобразить дойную корову, каковой, по его мнению, является «Центроколмасс», а затем чмокал губами, как бы сося коровьи сиськи, как, по его мнению, сосут центроколмассовцы «Центроколмасс».
— И не только сиськи сосут, — добавил он, — но и коровий хвост.
Центроколмассовцы, сидевшие доселе спокойно, зашевелились и задвигались на стульях, поднимали руки и наперебой просили внеочередного слова. Они все считали долгом высказаться, ибо была задета личная честь каждого. Дамская часть собрания отплевывалась, как будто, в самом деле, каждая из дам только что оторвала свои крашеные губы от коровьего хвоста.
За поруганную честь центроколмассовских служащих и ответственных работников выступил Родион Степанович, давно ощущавший необходимость на арене словесной борьбы помериться силами с «ревизором», человеком, по его мнению, не обладающим большим умом. Он поднялся на трибуну, и весь набитый людьми зал ему зааплодировал, выражая таким образом полное одобрение защите коллективно-ведомственной и индивидуально-нравственной чести. Сдерживая наплыв чрезмерных чувств, Родион Степанович проглотил глоток воды.
— Товарищи! — сказал Родион Степанович. — Что значит наше учреждение? Сложная машина, с массой шестерней и шкивов, приводимых в движение приводными ремнями. Центробежная сила находится здесь в центре. Эта сила развивается, шестеренки цепляются зуб за зуб и вращают различные малые аппараты, отстоящие от нас далеко на периферии. Машина наша регулярно движется, и пульс ее биения равномерен. А кто есть вы? Вы — маленькие винтики, необходимые в каждом сложном механизме. Вы помните, когда на занятия по болезни два дня не выходила наша всеми уважаемая заведующая отправными бандеролями, аппараты на местах не ощущали силы и не вращались. Значит, центробежная сила развивалась вхолостую — без нагрузки. Вот насколько было вредно отсутствие отдельного винтика в аппарате. А что делает наш «достопочтимый ревизор»? Он уже вынул из машины цилиндры и хочет совершенно разрушить аппарат. Кроме того, он нанес личное оскорбление каждому из нас, называя нас «сосунками». Я не ошибусь, если выражу всеобщее возмущение центроколмассовских масс…
Взрыв аплодисментов прервал речь оратора, и его охватило какое-то блаженное сладострастие, физически слившее его с этой массой.
Родион Степанович спустился с трибуны и растворился в массе. Центроколмассовские дамы устремили на него взгляды, полные благодарности, и Родион Степанович принял эти взгляды с любовью. Он опустил глаза, дабы придать своей внешности особый вид благородства и застенчивости.
За Родионом Степановичем для решительной схватки выступил Егор Петрович. На этот раз он не обмолвился о венике, а рассказал некую притчу о спице, выпавшей из колеса.
— Ободок колеса не выдержал грузной тяжести — переломился, — пояснил Егор Петрович. — И вот, будто бы не мудрая штука спица, а при своем месте нужная…
В заключительном слове Авенир Евстигнеевич характеризовал Родиона Степановича как явного бюрократа, а Егора Петровича обозвал «бутафорией масс». Ответработники «Центроколмасса» сочли слова ревизора за подрыв авторитета и поручили Родиону Степановичу составить жалобу для привлечения «ревизора» к ответственности.
Дело о подрыве авторитета было составлено и направлено по надлежащим инстанциям, однако Родион Степанович потерял свою прежнюю энергию, считая возможным приступить вплотную к работе только после реабилитации. Родион Степанович не мог принять Петра Ивановича вновь на службу, хотя положенный месяц уже прошел.
— Не могу, Шамшин, — говорил он ему, — пока не победим наших недоброжелателей, не могу.
Прождавши еще месяц, Петр Иванович решил испытать счастье в деле частного порядка: открыть мелочную торговлю. Но, продумав все до конца и чтобы не попасть в дальнейшем в разряд гонимых людей — частников, Петр Иванович решил открыть дело под благопристойной вывеской. Вспоминая Автонома, он решил открыть столовую и дать ей наименование «Пролетарская еда».
И каково было его огорчение, когда финотдел, куда он направился за патентом, не разрешил открыть столовой под таким названием.
Петр Иванович долго доказывал, что слова «Пролетарская еда» куда созвучнее наименований «Париж» и «Прага», однако финотдельцы были непоколебимы. Петр Иванович так и не открыл столовой и, позабыв об «уроненном авторитете», стал регулярно отмечаться на бирже труда, дабы опять идти по служебной стезе.