Девица, что находилась в середине, имела профессию портнихи и строгое женское имя — Ирина. Глаза ее имели голубой оттенок, а сердце — доброе намерение. Ее пышное и упругое тело просвечивалось сквозь тонкую ткань платья, плотно охватывающего ее округленные бедра. В противовес подругам Ирина установила выбор сама, ибо сердце ее почему-то пленилось молчаливой робостью Павла Шатрова.
Третья девица имела тусклое лицо и именовалась Тоней: она служила в магазине в качестве продавщицы и благодаря профессии обожала деликатность в обращении. Будучи гордой по натуре, она смирилась, и не потому, что Илья Лыков был солдат, а по той причине, что в его лице она будто бы нашла некое благородство.
Илья Лыков был робок с девушками, но в помыслах своих он лелеял идеал любви, а потому томная продавщица так скоро и молчаливо покорила его сердце.
Оказывается, девушки в тени скрывались от зноя: они предпочли бы загар от воздействия кавказского солнца, но калужского они боялись: по их утверждению, от калужского солнца лицо лупилось, а не загорало.
Девиц интересовала война, а от интереса к войне нижних чинов они не страшились. Портниха Ирина высказала даже к нижним чинам сожаление, и особенно это почувствовал Павел Шатров, ибо она придвинула к его бедру свое упругое тело.
Мысли их о войне являлись неопределенными, и девицы имели желание посмотреть на войну как на неведомое им зрелище. Они, разумеется, стремились видеть подвиги, а не выпотрошенную утробу какого-либо русского или немца.
Иван Бытин, однако, предложил девицам немедленно посетить не войну, а загородный лес, на что они непринужденно согласились.
Лес находился на противоположном берегу реки, и Павел Шатров с Ильей Лыковым могли только свидетельствовать успех их нечаянного друга. Они совершили переправу по понтонному мосту, перекинутому через Оку на ее излучине, и загородный лес манил их таинственной неизвестностью.
Они расположились на лесной поляне, где струился золотой августовский день по шелковистой траве; было тихо, шелестели сосновые иглы, и густо пахло смолой.
Они возлегли на траве — возмужалой, но еще не поблекшей. Природа пробуждала радость, водка некиим образом опьяняла разум: было весело, но сердце каждого требовало строгой интимности и трепетало от предстоящей любви.
Иван Бытин предложил Павлине осмотреть близлежащую местность в глубине леса, томная же Тоня предпочла игры в прятки и искать ее обязан был Илья Лыков. Ирина оставалась на месте, она лежала неподвижно, пережевывала какой-то стебель и легонько туфлей толкала Павла Шатрова под бока. Ирина тяжело вздохнула, и Павлу Шатрову показалось, что с груди ее сдвинулся какой-то непомерный груз.
— Поди, у тебя дома жена осталась? — робко спросила девица, но отрицательному ответу Павла Шатрова все равно не поверила.
Павел Шатров справедливо обиделся за недоверие, он помрачнел, чем окончательно победил простое сердце калужской портнихи.
— Уж будто бы у тебя нет жены? — усомнилась она ради того, чтобы окончательно окрепнуть верой в противоположное. — Ну, придвинься же ко мне: большой ты солдат, а несообразительный!
Павел Шатров повиновался и немедленно ощутил, что его стриженые волосы легонько теребит ее теплая рука. Она смотрела ему в лицо, и он приметил, что глаза ее искрятся, переполнившись влагой.
— Я глупышка, милый, — прошептала она и заплакала.
Павел Шатров напугался: он не знал, чем утешать плачущих, и, чтобы не прослезиться самому, прижал ее голову к своей груди.
— Я глупышка, милый, — повторила она. — Ты ныне заронил искру в мое сердце, а тебя, может быть, на войне убьют.
Павел Шатров не хотел смерти, ибо слова девушки пробуждали задор к жизни, к совершению иного подвига. Совершившегося они не устрашились, а калужская портниха Ирина стала оправлять свое платье…
— Я жалею людей, — сказала Ирина. — Я испытала твою силу, и если ты погибнешь на войне, мне будет тебя жалко.
Павел Шатров не желал собственной смерти, и поэтому таинственности войны он неожиданно стал страшиться. Его не прельщали больше ратные подвиги, и ради жизни в его сердце бурлила кровь.
Под вечер Павел Шатров уснул, а портниха Ирина осторожно гладила его лоб, пребывая в непрерывной и тихой задумчивости: он не был обречен для ее сердца навеки, но становился ей милее, ибо будущее его никому не было известно, она чтила будущее — и свое и чужое — и по сердечной женской доброте скорбела, как бы его будущее преждевременно не угасло.
— Вставай, Павел, — осторожно произнесла она. — По солдатскому определению у вас в казарме скоро отобьют зорю на поверку.