В раннем детстве поручика клали на два часа спиною на доску, чтобы корпус приспособить к выправке и выносливости. Тогда это было мучительно, он плакал, но впоследствии притерпелся.
Воспитывался поручик в Орловском кадетском корпусе имени Бахтина, где седоусые полковники-преподаватели всю премудрость науки видели в том, чтоб каждый кадет походил внешностью на восклицательный знак.
…Сто сорок первый пехотный можайский полк свыше пятидесяти лет квартировал в Орле, где военные составляли привилегированный слой населения, а заработок прочих горожан заключался в том, что они обслуживали военных квартирами и провиантом. Высшая же прослойка дворян проживала в треугольнике, образовавшемся при слиянии Оки и Орлика, и общалась с окраинами города через Александровский мост, сооруженный из чугуна и стали. В треугольнике крепко залегли узловые пункты, составлявшие гордость и красоту города: кадетский корпус, институт благородных девиц и достопримечательное дворянское гнездо, описанное в свое время знаменитым русским писателем.
Полковая канцелярия расположилась в немецком местечке на берегу продолговатого озера Коспо, и озеро это не походило на реку Оку: у Мариинского моста эту судоходную реку переходят в брод, и следы пешеходов остаются на прозрачном песке. Озеро же было глубоко и многоводно.
Поручик оставил подписанный подлинник и вышел на берег озера. Он сел в лодку и стал резать немецкие воды окрашенными веслами. В глубине вод отразилось зарево, и оранжевые лесистые берега напоминали ему нечто близкое: причудливый немецкий замок походил на особняк пана Похвалинского, расположенный на левом берегу Оки. За лодкой расходилась вода, и серебристые следы исчезали за блеклой луной.
Луна выступила, когда еще не совсем спряталось солнце: шла луна с запада на восток, навстречу орловской родине, и поручик опустил весла. Под луною мечтают все, и взоры многих орловских горожан устремлялись туда же.
Поручик являлся патриотом своей родины и по облику луны читал то, что могло происходить в безлюдных орловских переулках.
По Левашовской горе он будто бы спускался к Банному мосту, а затем одолевал вершину, ведущую на бульвар: все свидания с любимыми назначались на бульваре, перед входом в городской сад. Полковые оркестры музыки играли марш, Плешаков шел на гору без передышки, утверждая, что в мире может быть счастливым только военный. Счастье военным, однако, улыбалось неравномерно: офицеры гусарского черниговского полка имели превосходство над пехотинцами, и любая орловская барышня предпочитала корнета поручику.
Поручик, опустив весла, сидел в лодке, мечтая и разглядывая воды голубого озера. Где-то вдалеке последовательно, один за другим, прозвучали разрывы снарядов, от чего лодка легонько качнулась. Поручик вздрогнул, лодка сделала крен, вода хлестнула через борт, намочив ему лакированные краги. Плешаков приналег на весла и поплыл обратно.
Поручик прибыл в штаб полка. Полковник Грибель, командир сто сорок первого пехотного можайского полка, совершал крестное знамение после каждого выстрела…
Полковник получил приказ выступить, и сто сорок первый пехотный можайский полк входил в полночь, как в мышеловку. Полковник Грибель надел холодное оружие и облобызал адъютанта: можайский полк, как головной в тридцать шестой дивизии, входящей в тринадцатый армейский корпус, выступал на поддержку частей пятнадцатого армейского корпуса, жестоко пострадавшего на линии Орлау — Куркен. Полк шел в обход одного из немецких флангов, подставляя противнику собственный тыл. Ночь была холодна, и полковник приказал надеть на полковое знамя чехол из коричневого сафьяна: полковнику казалось, что и предметы дрожат под влиянием холода. Командир умственно благословлял нижних чинов на ратные подвиги: позабыв логику, он верил в чудеса.
Сто сорок первый пехотный можайский полк с турецкой кампании возвращался к месту постоянного расквартирования в составе двадцати девяти нижних чинов и двух офицеров, при сохранности полкового знамени. Для полковника это являлось историческим утешением, но пропорция потери была слишком велика и очевидна. Полковник, однако, полагал, что если истории суждено повториться, то с полковым знаменем в числе двух офицеров возвратятся он лично и его адъютант. Полковник не понимал, почему он, в течение многих десятилетий подготовлявшийся к войне, не угасил в своем сердце страха. Внешне он, правда, петушился, выступая за полком в сердцевину ночи, но когда от его коня оторвался конь полкового адъютанта, полковник осторожно и скорбно прошипел в глубокую и жуткую тишину: