Олейников нюхал пороховой дым на учебной стрельбе, широко раздувая ноздри, но почему порох назывался бездымным, он не постигал. Пули же, выбрасываемой из канала ствола давлением порохового дыма, Олейников явно страшился: она не имела собственного запаха, но бедствие человечеству приносила. Постепенно наступала ночь, свежая от близости леса, голубая от бледности луны.
— Я, друг-товарищ, люблю запах соленой воды: я — житель приволжских деревень! — воскликнул ефрейтор Ситников и стал разуваться.
Олейников никогда не видел ни Волги, ни приволжских деревень: сам он родился в деревне, расположенной на берегу реки Сейм, но никогда не продумал то обстоятельство, каким образом чужеземное наименование реки проникло к ним, на луговые низины курского чернозема. Олейников предпочитал твердый грунт, воды же он страшился. В жаркие летние дни он купался на мелководном месте только в том случае, если кто-либо стоял на отлогом берегу. А чтобы не оторваться от берега, он левой рукой держался за вихры осоки, правой же рукой плескал воду на свое худосочное тело. Если же летний зной одолевал его тогда, когда на берегу никого не было, тогда Олейников черпал воду из реки голенищем сапога и выливал ее себе на голову.
Ефрейтор Ситников давно уже купался в тихих водах Бессауского озера, и серебристые лучи бледной луны, отраженные поверхностью воды, были для него бархатной постелью. Ситников лежал на спине, а Олейников мог только любоваться и думать, почему и под ним не расступается эта зеркальная поверхность. Ситников повернулся и зашлепал ладонями по терпеливой поверхности. Олейников сжался от холода и осудил собственную слабость: его предки, крепкие телесами, не однажды бросались в прорубь после бани. Ситников вылез из воды, фыркая и отряхиваясь, он развернул грудь и захлопал ладонями по своим крутым бедрам.
— Вот я и освежился! — засвидетельствовал он и стал одеваться.
— Тебе удобно на войне: ты умеешь плавать! — вздохнул Олейников.
Ситников обрадовался, так как плавание, в самом деле, являлось почти что его постоянным ремеслом: не купался он только тогда, когда лютые морозы покрывали гладкую поверхность могущественной реки ледяною корой. Олейников вздохнул, позавидовав ефрейтору: верхом его личного мастерства являлась пахота, и он подумал, почему на войне можно плавать, но непозволительно упражняться в поле за плугом.
Они ушли в роту, расположенную в каком-то сарае, и Олейников долго не мог уснуть, думая о своем. Далекая курская родина лежала где-то за горизонтом, но из памяти она не выветрилась: сколько нищеты и сколь много природных благ! На белгородской вершине залегли меловые горы, и Олейников справедливо полагал, что мела хватило бы для того, чтобы выбелить все черные места обветшалого мира. Олейников уснул в полночь, сон его был сладок, ибо во сне он слышал запах щигровских яблок и в своих руках держал крупный, налитый густым соком бергамот.
Утром четырнадцатый пехотный олонецкий полк возобновил поход. Нижние чины разобрали ружья, становясь в шеренги. День был торжественен тишиною, а лучезарные радужные зайчики играли переливами на остриях штыков. Нижние чины поправляли походную амуницию, толкали друг друга, а утренний чай булькал в их наполненных желудках.
Полковник Марков выехал к полку на гнедой кобыле. Сидел он молодцевато.
— Здорово, молодцы!
Четыре тысячи глоток ответили на приветствие полковника единым возгласом. Полковник приложил руку к головному убору, и улыбка просочилась сквозь его рыжие пышные усы: полковник гордился тем, что он может повелевать.
— Вольно! — подал он команду, подхваченную всеми командирами рот.
Повторение команды полковника офицерами передавалось так, как принято на церемониалах, и удовлетворенный полковник натянул удила.
— Господа ротные командиры, к командиру полка! — распорядился полковой адъютант.
Слова адъютанта повторили все дежурные и фельдфебеля, а также и лесное эхо. Полковник пришпорил лошадь, сдерживая ее на поводах: он больше любил слушать слова команды, чем их лично отдавать. Лошадь под командиром гарцевала на месте, изгибая продолговатую шею в полукольцо, но вдруг она неожиданно навострила уши, и ноздри ее расширились.
Командир полка, в свою очередь, услышал залпы пушек и пригнулся к шее лошади: зловещее шипение, одолевая сопротивление воздуха, неслось оттуда, куда должен был следовать полк. Снаряды пронеслись над головами нижних чинов. Немецкая батарея открыла беглый огонь без предварительного нащупывания, и шесть снарядов, выпущенных один за другим, разорвались после долгого завывания. Полк стоял в недоуменном напряжении, а лошадь под командиром полка зажала зубами удила. Полковник Марков помахал в воздухе обнаженной шашкой.