Вместо шума и грохота человеческого города слушать щебетание птиц, журчание ручьев, шелест листвы.
На этом удовольствие от возвращения и закончилось.
Церемония отречения оставила после себя только глухую усталость и пустоту. Ни злости, ни обиды на Миратвена не было, но ни пожалеть, ни снять вину с бывшего владыки Дариэль не мог, слишком много пережил во время изгнания, слишком охотно поверил Миратвен в его виновность, слишком легко осудил.
К омертвелой пустоте прибавилось ощущение полной бессмысленности происходящего: обвинение, изгнание, оправдание, возвращение. Дариэля кружило как щепку в водовороте, швыряло во все стороны, и он ничего не мог поделать.
Хорошо ещё, до церемонии удалось поговорить с владыками, упросить, чтобы ему позволили не подниматься на помост, остаться внизу, со всеми долинниками, затеряться в толпе. Встать рядом с Миратвеном, владычицей и старейшинами у него не хватило сил.
Дариэль облокотился на перила моста через ручей — из лёгкого прочного иллинара, хелефайского строительного материала, чем-то похожего на человеческий пластик, но гораздо красивее и приятнее на ощупь. Сами перила похожи на светло-зелёное кружево из ветвей и листьев, знаменитый древесный стиль, в котором у хелефайев выстроено всё в долине — от мостика до Совещательных Палат, где собираются владыки и старейшины.
Текущая вода не принесла обычного успокоения. Душа хотела… Но Дариэль и сам не понимал, что хочет его душа. Пусто внутри, всё как после зимнего пожара: выгорело и вымерзло.
Лаурин, в бежевой рубахе и бледно-розовой мантии, на левый угол воротника приколот алиир — в Эндориене она гостья, смотрела на него из-за толстого ствола пятисотлетнего дуба. Говорят, что у человеков деревья долго не живут, зато у хелефайев — по тысячелетию. Уметь надо. О каком вздоре она думает! А ведь надо с Дариэлем поговорить, что-то он совсем сник, даже в Гавре таким не был.
— Не трогай его, деточка, — остановила её дарко Диолинг ли-Фиарнис, лучшая целительница долины, в рабочей одежде — светло-голубые, приглушённого тона рубаха и мантия. — Аолингу надо побыть одному. И заняться каким-нибудь полезным делом.
— Словохранилище закрыто, — грустно улыбнулась Лаурин. — Воскресенье, день чистоты, словохранители не пустят даже владык.
— Найдём и другое дело, — заверила целительница. — Сходит за снежноцветкой.
— За круг! — испугалась Лаурин.
— Всего лишь к Серебрянцу, — ответила ли-Фиарнис. — Ему надо заново принять Эндориен. Пусть Аолинг немного побродит за его пределами, отдохнёт, оттает. А вот вернётся, деточка, встреть его как можно ласковее. Теперь иди погуляй, Аолингу в походное переодеться надо, и тебе до времени ему на глаза попадаться не следует.
— Хорошо, — согласилась Лаурин, — погуляю. Ли-Фиарнис, — сообразила она, — но снежноцветка — лекарство от наркомании. Неужели опять?
— Да, посланница. Опять. Именно поэтому и началось новое расследование. Пристрастившихся к зелью нашли всех, а вот поставщика… Теперь всё сделано хитрее, использовали обменный камень. Помните, ли-Маннук, лет триста назад такие использовали для торговли с человеками? Только теперь он заряжен не честным товаром, а наркотой — положишь на него серебро, отворачиваешься, считаешь до пяти, поворачиваешься, а на камне уже не серебро, а доза. Камень уничтожили, но были ли он единственным?
— Удалось установить, кто его заряжал?
— Хелефайя-лайто. Больше ничего.
— Страшно, — сказала Лаурин.
— Очень, — согласилась целительница. — Ну а теперь иди.
Целительница проводила девушку взглядом, вышла из-за дерева к Дариэлю.
— Словоблюститель, — сказала она, — помогите мне, пожалуйста.
Поляна и впрямь оказалась хороша. Такая милая и уютная, что на душе посветлело. Славян достал из кармана складной пластиковый стаканчик, попробовал воду. Обыкновенная минералка с характерным кисловато-солоноватым привкусом, но пить можно, зимой особенно — очень тёплая, как в бане, Славян не удержался, ополоснул-погрел озябшие руки.
Обе дороги подходили к холму с боков, и его восточную сторону Славян не видел. А посмотреть, наверное, стоит. С западной стороны снежноцветка чахлая и редкая, а с восточной должна быть погуще.
Славян поднялся на холм по специально вырубленным и вымощенным небольшими булыжниками ступеням и увидел сидящего на корточках хелефайю-дарко. Судя по причёске с одной заколкой — мужчину, длинные волосы густой завесой скрыли лицо. Одет в тайлонир — походную одежду. Нет, походная одежда — тайлонур, а тайлонир — ночная рубашка с халатом тремя размерами больше нужного, излюбленный их наряд. Маленьким кинжальчиком с узким лезвием дарко срезал тоненькие, но прочные как альпинистская верёвка стебли цветов, складывал в корзинку. Полную уже накосил, ушехлоп трудолюбивый.
— Изначалие в помощь, — пожелал Славян.
Хелефайя подскочил как ужаленный, выставил для обороны кукольный ножичек. Раззяве и на ум не легло, что чужак может придти не со стороны деревни, а по быстрой тропе.
— Ух ты, великий воин, гроза бурьянных зарослей! — восхитился Славян. — Если бы я хотел, уже три раза тебе, тютяке, башку снёс. Убирай зубочистку, только и годиться, что цветочки стричь.
— Славян… — дарко выронил кинжал, отступил. Уши то поворачивались верхушками к лицу, то отворачивались к затылку.
— Привет, — автоматически поздоровался Славян, и лишь потом не столько вспомнил, сколько сообразил, что это хелефайя с гаврского проспекта, Дариэль. — У тебя эндориенский алиир, — заметил Славян. Назвать Дариэля по имени он не рискнул, так толком ничего и не понял в их этикетных заморочках, а нарываться на разборку из-за такой мелочи, как неправильное имя, глупо. Да и не знает он никаких других имён случайного знакомого.
Дарко неотрывно смотрел на Славяна. И без того огромные карие глаза хелефайи распахнулись едва ли не на всё лицо, губы едва заметно дрогнули. Славян одновременно и смутился, и позлорадствовал: напугал парня, да ещё и высмеял. Мало того, что сверхзоркий и сверхчуткий хелефайя человека (нет, вы подумайте — человека!) прозевал, так ещё и труса спраздновал. Такое он не скоро забудет.