Вполне достаточно, чтобы разместить их в обозримом будущем. Я заметил, что тот же самый уголок привлекал жену моего покровителя во время её ежедневных визитов в библиотеку. Она была женщиной не старше меня и всё ещё прекрасной по меркам равнин. Она редко открывала книгу из возвышающихся вокруг неё стеллажей – лишь разглядывала подборку названий и изредка брала в руки цветную обложку. Она уделяла много внимания шторам вдоль западной стены комнаты. Иногда она плотнее задергивала массивные медового цвета портьеры, так что окружающий её свет казался вдруг более насыщенным, но, возможно, не менее преходящим. Или же она раздвигала те же шторы, и яркий свет заходящего солнца и неизбежные голые луга затмевали сложное сияние сотен работ, посвящённых Времени.
Я почти ничего о ней не знал. Во всех моих личных беседах с её мужем (раз в месяц в анфиладе комнат, которые он называет своей студией) он ни разу не упомянул о жене, которая провела в этом доме столько вечеров, что, возможно, уже успела увидеть преломлённый солнечный свет трёх тысяч отдельных равнин в каждом из его бесчисленных окон.
Я знал, что мой покровитель следовал обычаю, общему для всех выдающихся жителей равнин, – косвенно отдавать дань уважения безымянной жене в каждом произведении искусства, которым он занимался в частном порядке. Однако в случае моего покровителя ссылки могли быть более туманными, чем обычно. Если бы он проводил свои молчаливые дни за стихами баллады, я, возможно, был бы немного ближе к пониманию истории этой женщины. Ведь каждая баллада равнин возвращается и возвращается от своих бесконечных перефразировок и неуместностей к нескольким несомненным мотивам. Или, если бы он часто посещал те заброшенные комнаты, где стоят огромные ткацкие станки в том виде, в каком их оставил дед, я бы мог увидеть, как должна была выглядеть его жена в обстановке, которую он задумал для них двоих. Ведь ткачи равнин лишь притворяются, что прячут своих натурщиц среди сцен, которых они никогда не видели. Но единственный человек, который мог бы интерпретировать грезы этой женщины, стоящей между равномерным сиянием равнин и многоцветным блеском комментариев к «Времени», не создал ничего более красноречивого, чем фрески из зелёной глазури и фигурки в двусмысленных позах. Я знал по его случайным замечаниям поздно ночью, какой глубокий смысл он надеялся вложить в эти сдержанные и загадочные произведения. И я знал, что жители равнин обычно считают всё искусство скудным видимым свидетельством грандиозных процессов в
пейзаж, который даже художник едва ли способен различить, так что перед ними предстают самые упрямые или самые наивные работы, всецело восприимчивые и готовые увлечься ошеломляющими панорамами. И всё же я стоял в тихих двориках между дальними крыльями этого дома, не видя равнин, которые могли бы меня отвлечь, и наблюдал, как каждая плотная изменчивая облачность за моей спиной создавала на зеленоватой стене передо мной то иллюзию безграничной глубины, то отсутствие чего-либо приближающегося к горизонту. И всё это время я прослеживал всё, что могло показаться темой в этой неопределённой области: следуя вплоть до её кажущегося источника за каким-то изъяном или отпечатком, который мог бы указывать на ту или иную человеческую склонность, колеблющуюся, но сохраняющуюся в пейзаже, который сам появлялся и исчезал; различая игру мощных противоположностей в чередующемся преобладании различных фактур; или решая, что то, что, казалось бы, указывает на некое уникальное восприятие частной территории, может в ином свете указывать на то, что художник не смог разглядеть разрозненные следы того, что другой наблюдатель принял бы за другую страну.
И поэтому я мог лишь строить догадки о тех годах, когда мужчина и его жена продолжали стоять на своих местах (она – у западных окон библиотеки между стеной, расписанной замысловатым узором из цветных книг, которые она редко открывала, и равниной, которая снова и снова тяжело отворачивалась от солнца, чьё значение всё ещё было далеко не очевидным, а он – во дворе, обнесённом стеной, весь день спиной к редким окнам, где паутина свисала перед видами равнин, а его лицо было близко к цветной глине, где, как он утверждал, он видел то, что открыли лишь его годы), и каждый вёл себя так, словно ещё было время услышать от другого слова, признающие некоторые из тех возможностей, которые так и не были реализованы с тех пор, как каждый из них отчаялся выразить подобные вещи словами. Однако бывали дни, когда женщина уходила ещё дальше среди комнат, отведённых Времени, и сидела с чтением в одном из меньших ниш, выходящих на юг, среди трудов менее значительных философов. (Даже находясь на таком расстоянии от Другой Австралии, я иногда вспоминаю то, что там называли философией. И почти ежедневно, шагая по какой-нибудь незнакомой тропинке от моего стола здесь, я приятно удивляюсь, видя в комнатах и нишах, отведенных для философии, произведения, которые в моем родном районе получили бы любое название, кроме этого.) Книги, которые она читала чаще всего, возможно, в другой Австралии назвали бы романами, хотя я не могу поверить, что они нашли бы издателей или читателей в таком месте. Но на равнинах они составляют