Мне, тем, кто отворачивается от равнин. Но восход солнца следующего утра рассеивает эти сомнения, и в тот момент, когда я больше не могу смотреть на ослепительный горизонт, я решаю, что невидимое — это лишь то, что слишком ярко освещено.
Нет, (возвращаясь к теме этой заметки) маловероятно, что жители равнин примут то, что я им показываю, за некую историческую справку.
Даже если бы я представил им то, что я считал повествованием об исследовании
— история о том, как я впервые предположил существование равнин, как я добрался сюда, как я узнал обычаи региона, где я объявил себя создателем фильма, и как я путешествовал еще дальше в этот регион, который когда-то казался невероятно далеким — даже тогда моя аудитория, привыкшая видеть истинные связи между, казалось бы, последовательными событиями, поняла бы мой истинный смысл.
Нет, как это ни абсурдно, моя главная трудность — и то, что, возможно, станет темой дальнейших заметок до начала моей работы, — заключается в том, что молодая женщина, образ которой должен был означать больше, чем тысяча миль равнин, может так и не понять, чего я от нее хочу.
Из одного из окон во всех комнатах этой библиотеки я иногда вижу старшую дочь моего покровителя на какой-то тропинке среди ближайших оранжерей. (Мне вскоре предстоит рассмотреть вопрос о том, почему она предпочитает влажные аллеи этих застекленных павильонов продуваемым ветрами полянам в парке среди деревьев, произрастающих во всех районах равнины.) Она почти ребенок, поэтому я стараюсь, чтобы меня не видели наблюдающим за ней, даже с такого расстояния. (Есть одна оранжерея, в которой она стоит подолгу. Если бы я мог найти окно в какой-нибудь пока ещё неизвестной мне части библиотеки, я мог бы смотреть на неё сверху вниз столько, сколько пожелаю. Даже если бы она отвернулась от какого-нибудь неподходящего для равнины цветка и взглянула вверх, она наверняка не увидела бы меня среди отражений экзотической листвы и своего собственного бледного лица, висящего в воздухе за тонированным стеклом её собственного ограждения, за пределами окон перед моим собственным, затенённым местом.) Тем не менее, я пытался убедить её отца предложить её наставникам некоторые из моих этюдов видов равнин. Я надеюсь пробудить в ней любопытство к человеку, которого она видит лишь издали на редких официальных мероприятиях, когда старшего ребёнка допускают в гостиные, и к средствам, которые он, как говорят, придумал для изображения самых тёмных равнин. Но моя покровительница лишь однажды позволила мне представить её
главному преподавателю некоторые из моих выводов и краткое описание проекта, над которым я все еще работаю.
За все прошедшие с тех пор месяцы мне в ответ показали лишь короткий отрывок из серии комментариев, написанных девушкой к работе составителя альбомов с описанием регионов равнин. Я не мог не заметить краткого упоминания о себе (выполненного её безупречным почерком), но это меня не воодушевило. Если бы она неправильно поняла только более частные из моих целей, я мог бы подготовить для неё более ясное их изложение. Но она, похоже, слепа даже к причине моего присутствия в её доме. Здесь не место рассматривать причудливый образ, который она обо мне лелеет. Замечу лишь, что даже самые незначительные её ожидания вряд ли оправдались бы, если бы я проигнорировал долгую историю своего пребывания на равнинах и представился просто любопытным путешественником с самых дальних уголков Австралии.
OceanofPDF.com
{ три }
Я держался библиотеки, хотя она не всегда была тем надёжным убежищем, в котором я нуждался. Надо признать, мой покровитель редко беспокоил меня по вечерам. Я мог бы зажечь гроздья ламп во всех комнатах и коридорах и всю ночь безмятежно бродить среди комнат с книгами, которые я ещё не изучал. Но я предпочитал работать при дневном свете, когда высокие окна с одной стороны и ряды разношёрстных томов с другой позволяли мне думать, что я всё ещё нахожусь между двумя чудовищностями.
Два холма, представшие передо мной тогда, казались ещё более неприступными, чем в прежние годы. Сквозь многие окна, когда шторы и жалюзи не были задернуты, я видел то, что мог бы описать лишь как холмы – гряды склонов и складок с густыми пучками верхушек деревьев, заполняющими самые глубокие долины между ними. Хозяева дома были озадачены моим интересом к этим холмам. Никто не считал их какой-либо достопримечательностью. Вся их территория была названа в честь пяти ручьёв, протекавших среди них, и когда я предположил, что ландшафт нетипичен для равнин, я вспомнил, что теперь нахожусь в районе, где люди часто упускают из виду промежуточные черты, интересуясь более широкими равнинами, как они их понимали. То, что я назвал бы отличительной чертой, привлекающей к изучению, было лишь деталью равнины, если её как следует рассмотреть. А в другом направлении, среди книжных залов, я нашёл много того, что меня смущало. Я думал, что достаточно хорошо знаю письменность равнин, чтобы в любой библиотеке найти темы, наиболее близкие к делу моей жизни. Но в этих лабиринтах комнат и пристроек категории, с которыми я наконец-то познакомился, по-видимому, игнорировались. Владелец огромных коллекций, его библиотекари и хранители рукописей, похоже, договорились о системе классификации, в которой перемешались произведения, никогда не связанные никакими условностями привычных мне равнин. Иногда, по вечерам, осознавая, с одной стороны, сбивающие с толку хребты между моими окнами и предполагаемым горизонтом, а с другой – постоянное стирание различий в непредсказуемой последовательности названий, я задавался вопросом, не были ли все мои исследования до сих пор лишь беглыми взглядами на обманчивую поверхность равнин.