Другие же оказывали фотографу услугу, выглядя так, как это было задумано только слухами или насмешками. Я сам привык к тому, что мой покровитель совал мне в руку пустой фотоаппарат и заставлял меня стоять, словно нацеливая его на какую-то фигуру или пейзаж на некотором расстоянии.
*
Мало кто из собравшихся на этих сценах помнил, что изначально я был назначен в этот дом в качестве автора материала, пригодного для киносценариев. Ещё меньше людей присутствовало на ежегодных откровениях, как их называли, когда от меня ожидали демонстрации или описания лучших из моих последних проектов.
Прошло так много времени с тех пор, как я сам присутствовал на подобных мероприятиях, организованных для других клиентов дома, что я не мог сказать, стало ли моё мероприятие самым скромным из этих собраний. Те, кто присутствовал на моём, казалось, не обращали внимания на пустоту в приёмной комнате или на то, что их голоса, когда они выходили на длинную веранду, заглушались стрекотом сверчков и лягушек. В первые часы церемонии, между закатом и полуночью, они сгрудились вместе, ели и пили, и приняли вид привилегированной и разборчивой элиты: небольшой группы, которая не забыла уходящего на пенсию учёного из задних комнат библиотеки и которая когда-нибудь могла бы похвастаться тем, что выслушала первое из его к тому времени почти легендарных откровений. В полночь, когда началось собственно откровение – когда с женщинами попрощались и традиционные неудобные кресла с высокими спинками были придвинуты к полукругу столов, плотно уставленных графинами и залитых светом, проходящим через массивные кубоиды виски, заключенные в толщу хрусталя, – публика, казалось, была более нетерпелива, чем того требовала простая вежливость. Они с нетерпением ждали, пока слуги запирали двери и задергивали двойные слои фиолетовых штор, развешанных по этому случаю, а затем поднимались по лестницам, чтобы заделать щели между занавесками.
и стены с рулонами откровенной бумаги, которые издавали неизменно вызывающий воспоминания треск.
Мне казалось, что порой я был близок к тому, чтобы оправдать их ожидания. Я заставлял их слушать до тех пор, пока даже тот из них, кто нарушил дух церемонии и спрятал часы в кармане, – даже такой человек был бы приятно удивлён, в последний раз украдкой взглянув на свои часы. И когда я незаметно дёргал за шнурок звонка, и слуги прокрадывались в комнату из дальнего алькова, куда до них донесся приглушённый сигнал, и с поразительной внезапностью отдергивали массивные шторы, я всегда находил утешение в тихом крике, доносившемся от моих слушателей. Наблюдая, как они, спотыкаясь, бредут к окнам, ослеплённые неожиданной яркостью света и, возможно, искренне удивлённые видом лужайки и парка, уходящих вдаль, к участку равнины, я понимал, что совершил своего рода откровение. Но я также знал, что мне не удалось достичь того, что так ясно было описано в литературе, давшей начало церемонии.
Мой недостаток заключался в том, что я никак не мог организовать тему своих рассуждений – аргументы, повествования и объяснения, которые заставляли меня говорить не меньше чем полдня, – так, чтобы она достигала кульминации в откровении, которое каким-то образом подчёркивало или контрастировало, или предвосхищало, или даже, казалось, отрицало всякую вероятность того, что менее значительное откровение внешнего мира внезапно предстанет в неожиданном свете. Я не мог жаловаться на отсутствие преимуществ других платных клиентов – драматургов, игрушечных дел мастеров, ткачей, иллюзионистов, смотрителей комнатных садов, музыкантов, мастеров по металлу, смотрителей вольеров и аквариумов, поэтов, кукловодов, певцов и декламаторов, дизайнеров и модельеров непрактичных костюмов, историков скачек, клоунов, коллекционеров мандал и мантр, изобретателей невразумительных настольных игр и других, способных производить впечатление гораздо большим, чем просто словами. Ведь мне самому, в первые годы моего пребывания в этом доме, предоставили достаточно оборудования для подготовки и показа любого фильма, который я мог бы придумать. Я сам решил предстать перед зрителями на своих первых откровениях, имея за спиной лишь пустой экран и пустой проектор, направленный на меня из угла полутемной комнаты, и говорить шестнадцать часов о пейзажах, которые мог интерпретировать только я. Я думал тогда, что один или двое моих слушателей, когда занавес раздвинулся, открывая страну в глубине дня, начала которого никто из них не видел, увидели
на равнине перед ними, в месте, которое они всегда надеялись исследовать. Но в последующие годы, когда я стоял перед своей уменьшающейся аудиторией, всё ещё в тёмной комнате, но даже без чистого экрана, который мог бы подсказать, что пейзажи и фигуры, за которые я ратовал, вскоре могут быть представлены сценами и людьми, нарисованными на их родине, тогда я подозревал, что даже самые внимательные мои слушатели восприняли как откровение лишь новый вид равнин, которые мои многочасовые размышления сделали чуть более многообещающими.