Ведь сами их отрицания оправдывали их убеждение, что я занимаюсь самой требовательной и достойной похвалы из всех специализированных форм письма – той, которая приближает нас к определению неопределимого в равнинах, пытаясь решить совершенно иную задачу. Это отвечало целям этих людей.
что я должен продолжать называть себя кинорежиссёром; что я должен иногда появляться на своём ежегодном откровении с пустым экраном позади меня и рассказывать о снимках, которые я ещё мог бы показать. Ибо эти люди были уверены, что чем больше я буду стараться изобразить хотя бы один характерный пейзаж – определённую комбинацию света и поверхностей, чтобы передать момент на некоей, в которой я уверен, равнине, – тем больше я затеряюсь в многообразии слов, за которыми не видно никаких равнин.
В те годы, когда моя работа чаще всего прерывалась любовью моего покровителя к пейзажам, возможно, оставалась горстка тех, кто со знанием дела говорил о забытом режиссёре, готовящем свой великий фильм в уединении библиотеки. Из всех присутствующих на месте съёмок они вряд ли были бы обмануты видом моего пустого фотоаппарата, направленного на какую-нибудь обыденную картину. Возможно, они считали своим долгом высказать какое-то замечание о несущественности таких вещей, как линзы и световые волны, для создания моих изображений, которых ещё никто не видел. Но обычно они незаметно присоединялись к общему веселью, позируя под видом человека, жаждущего запечатлеть игру света в какой-то момент унылого дня, к тому самому человеку, который позволял целым временам года проходить, сидя за зашторенными шторами в наименее посещаемых комнатах безмолвной библиотеки.
Я редко задумывался, какое мнение обо мне преобладало среди тех, кто наблюдал и улыбался, когда я неловко брал в руки какой-нибудь старый фотоаппарат и услужливо смотрел на пустое пространство перед собой. Меня гораздо больше беспокоили те, кто однажды мог бы изучить бракованные отпечатки в разрозненной коллекции моего покровителя и увидеть во мне человека, чей взгляд устремлён на нечто важное. Даже те немногие, кто слышал или читал о моих попытках найти подходящий пейзаж, – даже они могли бы предположить, что я порой не смотрю дальше своего окружения. Никто впоследствии не мог указать ни на одну деталь того места, куда бы я ни смотрел. Это всё ещё было место, скрытое от глаз, в сцене, созданной кем-то, кто сам был скрыт от глаз. Но любой мог решить, что я понимаю смысл того, что вижу.
И вот, в те темные дни, в тех местах, где пейзажи, казалось, чаще показывали, чем наблюдали, всякий раз, когда камера в моей руке напоминала мне о какой-нибудь молодой женщине, которая могла бы увидеть во мне годы спустя мужчину, который видел дальше других, я всегда спрашивал своего
наконец-то покровитель запечатлел момент, когда я поднес свою камеру к лицу и замер, прижав глаз к объективу, а палец занесён, как будто собираясь продемонстрировать плёнке в её тёмной камере тьму, которая была единственным видимым признаком того, что я видел вне себя.