Его семейные архивы издавались год за годом в дорогих переплётах с тиснёным его собственным гербом. Разговоры проектора о замалчивании и сокращениях внезапно остановили неуклонное расширение собранных ими бумаг на воображаемых полках. По крайней мере, так предполагал сам он впоследствии, рассказывая мне о своей неудаче. Он тихонько убрал свои макеты, образцы бумаги и шрифтов и вышел из комнаты, пока помещики пытались подсчитать, отнюдь не легкомысленно, сколько жизней потребуется, чтобы собрать, прочитать и понять, а затем решить, насколько важна жизнь человека, который получал удовольствие (как, безусловно, и каждый из них) от наполнения ящиков, комодов и картотек каждым документом, даже самой короткой небрежной запиской, намекающей на обширную невидимую зону, где он проводил большую часть своих дней и ночей.
Но один из горожан, последовавших за издателем во внутреннюю гостиную, вернулся, шепча, что его будущее обеспечено. Он был молодым человеком, который раньше не мог зарабатывать на жизнь своим ремеслом.
Он изучал историю мебели, тканей и дизайна интерьера в богатых домах равнин. Большую часть своих исследований он проводил в музеях и библиотеках, но недавно пришёл к теории, которую мог проверить, только посетив особняк, где вкусы и предпочтения нескольких поколений были собраны под одной крышей. Насколько я понял, основная идея этой теории заключалась в том, что первое поколение землевладельцев равнин любило сложные узоры и богато украшенные предметы, которые, казалось, контрастировали с простотой и скудностью окружавших их домов ландшафтов, тогда как последующие поколения предпочитали более скромный декор, поскольку равнины вокруг них были отмечены дорогами, заборами и плантациями. Но этот принцип всегда модифицировался в своем действии двумя другими: во-первых, в древности дом обставлялся тем более изысканно, чем ближе он был расположен к предполагаемому центру равнин или, другими словами, чем дальше он был от прибрежных мест рождения первых обитателей равнин, тогда как в более поздние времена применялось обратное правило, то есть дома, расположенные ближе к предполагаемому центру и считавшиеся удаленными, теперь считались близкими к некоему идеальному источнику культурного влияния и украшались с меньшим энтузиазмом, в то время как те, что находились ближе к краю равнин, обставлялись с большой тщательностью, как будто для того, чтобы компенсировать мрачность, которую их владельцы ощущали неподалеку, на землях за равнинами.
Молодой человек изложил свою теорию землевладельцам вскоре после полуночи. Он предложил её нерешительно, напомнив им, что проверить её можно лишь после месяцев исследований в богатых домах всех районов равнины. Но землевладельцы были от неё в восторге. Один из них взял слово и заявил, что теория, возможно, подтверждает подозрение, которое возникало у него всякий раз, когда он бродил один поздно ночью по самым длинным галереям и по некоторым из обширных залов своего особняка. В такие моменты он смутно ощущал, что внешний вид и точное положение каждой картины, статуи, сундука, расположение коллекций серебра и фарфора, и даже бабочек, ракушек и засушенных цветов под пыльным стеклом были предопределены силами великой важности. Он видел бесчисленные предметы в своём доме как несколько видимых точек на некоей невидимой схеме колоссальной сложности. Если его впечатление было необычайно сильным, он всматривался в повторяющиеся мотивы гобелена, как будто пытаясь прочесть историю определенной последовательности дней или лет, существовавших задолго до его времени, или же он пристально вглядывался в замысловатый блеск люстры и угадывал присутствие солнечного света в воспоминаниях людей, которых сам едва помнил.
Тот же землевладелец начал описывать другие влияния, которые он ощущал поздно ночью в дальних крыльях своего дома. Иногда он ощущал непрекращающееся присутствие сил, которые потерпели неудачу, – истории, которая почти началась. Он ловил себя на том, что заглядывает в углы в поисках любимых вещей нерождённых детей от несостоявшихся браков.
Но товарищи перекрикивали его. Молодой человек, их проницательный историк культуры, имел в виду совсем другое. Они слушали, как второй оратор предлагал метод количественной оценки каждого из описанных молодым человеком влияний, затем корректировал (с помощью того, что оратор назвал «своего рода скользящей шкалой») преобладание благополучных лет над неурожайными и, наконец, разрабатывал формулу, которая «выявляла» (снова его собственные слова) истинный, сущностный стиль равнин – золотую середину всех вариаций, имевших место в разных местах и в разные времена.