Теор перевел взгляд на девочку, которая явно собиралась подкатиться ему под ноги, как только он сделает шаг. А потом — боги знают, на что она потом надеялась. Укусить? Вцепиться в волосы? В гениталии? Оружия у нее не было. Совсем малявка, но Остров Леса знает свое дело. “Значит, умрет первой…”, — решил он с сожалением, будто кто-то решал за него. Дочь Наэва, сомнений быть не могло. Даже амулет на шее тот, что Наэв носил.
Словно кинжал в спину, Теора настигла мысль: монландка слишком молода, чтобы быть матерью этой девочки! Он почувствовал, что задыхается. Не своим голосом приказал:
— Подойди.
И тогда, сбоку от себя, услышал голос Дельфины:
— Ана, милая, делай, как он велит.
За часы, минувшие со смерти Санды, Ана не произнесла и пяти слов, но совершенно преобразилась. До Посвящения она не имела права одеваться в женское, поэтому сегодня сняла мальчишеский наряд впервые. Взамен нашла лучшее из того, что не унесли регинцы, — рубаху Тэрэссы и нежно-зеленую шерстяную тунику матери. Волосы тщательно расчесала и украсила ожерельем из ракушек. Когда Тина спросила, для кого это она старается, для встречи с Алтимаром что ли, девочка (убедившись, что Тэрэсса спит), серьезно ответила: “Да”.
Ана очень смутно знала, кто такой Теор, но не удивилась, что он указал именно на нее. Сделала шаг вперед, остановилась перед ним. Он приказал:
— Назови свое имя, — хотя уже знал ответ.
— Ана, дочь Аны и Наэва.
Дети и взрослые в доме перестали существовать для изгнанника, осталась только девочка. Почему же она не боится?! Неужели, как Санда, верит, что ее судьба — лишь воля богов? Как верила в каждом рейде ее мать. Будь он проклят, Остров Леса! Растерянно и беспомощно Теор произнес:
— Ты не можешь быть ее дочерью! Ана была… светлой… совсем другой. А ты похожа на вороненка!
Девочка ответила отчетливо и без всякого выражения:
— Если б матушка была здесь, тебя бы настигла ее стрела.
— Да. Она не промахивалась…
— И я не промахнусь, когда лук добуду.
Теор наклонился к ней, тихо спросил:
— Тебе говорили, как она умерла? Я был там… случайно. Я отдал ее тело волнам. Просто… хотел тебе об этом рассказать.
Развернулся и выбежал, оставив потрясенных женщин. Стражи у двери пожали плечами: безумен, а Ана едва слышно повторила: “На вороненка???”
Ее дочь! Теору почему-то и в голову не приходило, что у Аны мог остаться ребенок. Что это меняет?
Убегая от самого себя, он метнулся в ближайшее строение — сарай с рухнувшей крышей. Прижался пылающим лицом к сырым деревянным стенам. Расправиться с мальчишками, а девочку не трогать? Дитя Аны, последняя память о ней. Голос демона внутри — удивительно похожий на голос Дельфины — напомнил: “Она и Наэва дитя. Пополам ее разрежешь?”. Ничего на свете предатель не боялся, кроме сомнений. Двенадцать лет вытравливал в себе любое чувство, кроме готовности идти до конца, колебания хуже пытки. Будь она проклята, девчонка!
Он резко оторвался от стены. Все, что было у Теора священного, — это память о любимой. Но к чему память, которая причиняет боль? Ана сама выбрала это ничтожество, этого труса, сама отвергла лучшего — и при жизни, и после смерти. Словно давая клятву, Теор произнес вслух: “Если б жива была — мне досталась бы силой”. Мир от его слов не рухнул, да он знал давно: мир удивительно прочен, любое зло и любое горе на себе носит. Дети Наэва не виноваты — а что плохого сделали Островам крестьяне с разоренного Побережья? Сколько таких неповинных на счету каждого из тэру, даже Дельфины! Острова сами когда-то приказали ему убивать, а жалеть запретили. Для себя разбойник давно решил, что совесть — она вроде женщины, и невинность теряет один раз. И кто потом укажет, где граница между злом дозволенным и зверством? Аны нет, но живет плод ее ошибки. “Скольким регинцам девочка придется по вкусу? У тебя на глазах, Наэв!”. Будто с кем-то споря, Теор возразил: “Но она же совсем дитя, даже Белых Лент еще не носит”. И рассмеялся: “А какое дело регинцам до этих белых тряпок? И монландка его сгодится для забавы. А потом принесу ему головы сыновей”. А почему же нет?! Теора, словно регинского дьявола, устали проклинать. Его совесть давным-давно шлюха, сбившаяся со счета, и у всех его врагов и союзников — не чище. Если боги и существуют, они не вмешаются, как не вмешивались никогда. Нет ему достойного противника, никто не остановит — так что же может ему помешать? Наэва он ненавидел так же сильно, как самого себя, и мстил сразу обоим.