“Алтимар, великий бог, любимый! Стрелы. Я знала, что у них будут луки, тэру говорили, что мне и трех мгновений не прожить. Они такие наивные! Если мое время пришло, Мара найдет стрелу, от которой не спрячешься. Пока летят мимо? Удивительно, что я не уверена. Может, я уже мертва и не понимаю этого? Мне не страшно, это моя затея, я знала и вчера, и сегодня, что буду стоять в лодке. Страха нам на всю жизнь отмерен запас, иначе он, как лихорадка, давно сжег бы меня дотла. Смерть — я ведь уже видела ее: ты обнимешь меня и не отпустишь. Когда один убивает другого, смерть смешна и глупа. Вот я и смеюсь, Господин мой. Я не хочу умирать, но я не боюсь. Но… странно было бы совсем не думать про их луки. Я не знаю, почему стрелы летят мимо, — просто так должно быть. Их так много, а достаточно лишь одной… Господин Моря, регинцы тоже призывают своего бога — я верю, что ты сильнее его! А больше верю в другое: боги не сражаются, не враждуют, не подобны нам! Вы, надежда наша, наша уверенность, должны быть нас мудрее! Я не знаю, о чем тебя просить. Не о дочерях, не об Островах, не о Теоре, где бы он ни был. Их ты и так защитишь от всего, кроме того, чему должно случиться. Да, мне все-таки немного страшно. Мир умирает для мертвого, для Аны умер, я слишком люблю этот мир. О чем попросить тебя? Явить мощь свою, внушить врагам ужас? Может, о том, чтоб стрелы и дальше летели мимо…”
Люди видели и рассказывали друг другу: она указала рукой на воду — и в тот же миг птицы с окрестных скал взвились с громким криком. И вслед за ними взвилось Море. Ощетинилось яростными волнами, заревело, как спущенный с цепи пес, кинулось на берег. Взвилось небо, взорвалось молниями, рухнуло на толпу ветром и градом. И многие разглядели в пенистых гребнях что-то страшное, что-то большее, чем буря. Лодочка дошла до мелководья, и вся в синем женщина легко спрыгнула с нее. Несколько воинов кинулись к ней с обнаженными мечами, они и рассказали потом: глаза у нее были синие, цвета морской бездны, заглянешь — и кажется, будто тонешь в водовороте. Она вновь подняла руку, указала на пораженных страхом мужчин, так и не добежавших до нее, на толпу, на саму землю — и никто не усомнился: сейчас Море хлынет на берег, захлестнув все кругом. Ожили придания, страх, передаваемый из поколения в поколения. Один голос завизжал: “Морской дьявол!”, другие подхватили: “Арида вернулась!”. Люди кричали, что видят между волнами морских змей, уже раскрывших жадные пасти. И, наконец, регинцы дрогнули, побежали.
Дельфина махнула рукой своей команде, ошарашенной не меньше регинцев:
— Вперед!
И мысленно добавила: “Пока они не опомнились…”
Много лет спустя разбойница знала точно: совершенное безумие — горсткой выйти на берег и взять все, что хотят. Невозможно! Долг, решимость, преданность не заставили бы ее снова встать под стрелы. А тогда почему-то была уверена, что останется цела. Господин Морской подсказал? Или простое отчаяние? Как в забытье, она стояла в лодке, на мир вокруг смотрела, словно на отражение мира в воде, даже страх был какой-то ненастоящий. Бесконечные дни и ночи Дельфина могла лишь держать Наэва за руку. Есть предел, за которым все кажется возможным, — Дельфина переступила его, смирившись с мыслью, что из четверых она останется одна.
И сбылся единственный шанс из тысячи — набег удался.
— А птицы…?
— Их вспугнули, конечно, — сказала Дельфина. — Меда и Тина просто сделали это в нужный момент.
Лицо Наэва чуть дрогнуло, что означало улыбку. Для разговоров он был еще слаб. И от слабости потрясен меньше, чем следовало.
Десять дней назад островитянка дала себе клятву. “Плясунья” после многих трудов и приключений устраивалась на ночлег у одинокого берега, а Наэв расплавился от пота. Пока Меда и Дельфина стягивали с него рубаху, он вдруг внятно спросил, в какой они земле. И, наверное, удивился, что вместо ответа Меда запричитала благодарности Дэе и Ариде, а половина тэру над ним склонились:
— Выбранный Главарь!
— Наэв!
— Братец!
— Как ты?
Он, едва шевеля языком, не в силах даже голову поднять, попробовал описать это словами:
— Как рыба… которую варили… дней десять…
— Восемь…, — прошептала Дельфина. — Мы в Лусинии, братик, наведались после монастыря в деревни.
Она сидела рядом на коленях — как все эти дни — и все еще держала Наэва за руку. Поняла, что о змеях, стрелах и лодке надо молчать, пока он не окрепнет хоть немного. И с этой мыслью будто сама очнулась. Осознала, насколько верной смертью была ее затея. Дельфина тихо выбралась из толпы тэру, прошмыгнула на нос корабля. Не плакала, но лицо руками закрыла. И поклялась, что никогда больше не откажется от надежды.