Уже начинало смеркаться. Тени вытянулись. Возле какой-то речки чавуш чуть поотстал, и, когда Ахмед остановился, разом грянул залп из шести ружей. Покачнувшись, эфе свалился наземь. Голова у него раскололась: в нее попали три пули. Там на берегу и осталось лежать его тело. А Хасан и пятеро жандармов, даже не взглянув на мертвеца, подобрали его богато отделанное ружье и направили лошадей в сторону Одемиша.
В тот день по приказу правительства были убиты все разбойники, что спустились на равнину. В измирском правительственном доме расстреляли юрюка Османа-эфе, в бергамском правительственном доме — Бакырлы-эфе вместе с его нукерами, в Айдыне — Беспалого Араба. Правительство было недовольно, что эти разбойники, хоть и спустились на равнину, оружие оставили при себе, нукеров не распустили. Разбоем они, правда, не занимались, но вели себя как маленькие князьки, нередко бросая вызов правительственной власти. Потому-то и решено было расправиться с ними.
Черная весть об убийстве Ахмеда-эфе пришла в Айасурат лишь на следующий день. Хатче, жена Ахмеда, горько рыдала, рвала на себе волосы, причитая:
— Предупреждала я тебя, мой эфе: «Не доверяй османцам!» Да не послушался ты меня!
Покойника принесли в Айасурат, предали тело земле. Но долго еще убивалась Хатче, оплакивая своего мужа.
Мехмед рос. И каждый божий день слышал о подлом, вероломном убийстве отца. В его ушах не умолкал голос матери: «Предупреждала я тебя, мой эфе: „Не води дружбу с османцами!“ Не послушался ты, вот и попал к ним в ловушку! Сгубили они тебя, бесхитростного!»
Мехмед окончил начальную школу. Год-другой поучился в одемишском медресе, затем ушел оттуда, стал вольным человеком.
Самым близким другом Ахмеда-эфе был Хаджи-эшкийа, человек уже пожилой, — маленький, смуглый, сухощавый, со впалыми щеками. Эфе всегда укрывался у него в трудные времена. После предательского убийства Ахмеда-эфе Хаджи взял Мехмеда под свое покровительство, заменив ему родного отца. Только они двое — Хатче и Хаджи-эшкийа — и продолжали долгие годы скорбеть по эфе, славили его йигитство и благородство. Изо дня в день Хаджи пел одну нескончаемую песнь — об Ахмеде и постигшей его страшной беде.
Однажды — уже после того, как Мехмед ушел из медресе, — Хаджи обнял его и сказал:
— Сынок! Ты ведь не какая-нибудь шушера-мушера: твой отец — Чакырджалы Ахмед-эфе. И если тебе перепало от него хоть немного отваги и мужества, ты вырастешь настоящим львом. Большому озеру зной не страшен. У йигита всегда пуля в ружье. И на твоей улице будет праздник. — Подвел к нему лихого коня, протянул «маузер». Мехмед поцеловал ему руку.
— Спасибо тебе, дядя. Спасибо. Ты ведь укрывал моего отца. А теперь… Будь отец жив, и он поступил бы так же, верно, дядя?
— Верно, сынок. Из львенка — так уж самой природой установлено — вырастает лев.
Мехмед сел на коня, ружье на колени положил, а сам все любуется: конь белого цвета, красоты необыкновенной, да и ружье хорошо, ничего не скажешь, загляденье просто.
Поскакал по одемишской равнине — в сторону гор. Увидел одинокую сосну, остановился. Пять пуль выпустил — и хоть бы одна в ствол угодила.
Погладил ложе ружья, призадумался: «Отец в медную монетку попадал, а я в здоровенное дерево не могу. Как же мне научиться стрелять?»
Глаз, прицел, мушка. Мехмед поднял «маузер», направил его на воробья, но стрелять не стал, только дослал патрон в патронник и помчался домой.
Дверь отворила сама мать, она радостно улыбалась. Мехмед бросился ей на шею, затем подвел ее к коню.
— Да сопутствует тебе удача! — благословила его мать. — Хороший конь?
— Чудесный, — ответил Мехмед. — Мчится как ветер.
Хатче взяла в руки ружье, покрутила.
— Прекрасная вещь. Ты уже пробовал стрелять?
— Пробовал. В дерево. Да только промахнулся. Но ружье — чудо. И очень удобное.
Хатче снова улыбнулась, но тут же глаза ее отуманила грусть.
— Твой отец сбивал на лету птицу. Ружье у него было замечательное, системы «мартин». Все отделанное перламутром. Жаль, что досталось оно этому поганцу Хасану, который растоптал самое святое, что есть у людей.
Мехмед привязал коня и с опущенной головой вошел в дом. Знал, что уж если мать заведет речь об отце, выговорится не скоро.
— Горный орел — вот кем был твой отец! Жандармы, бывало, только услышат о нем — с дороги сворачивают. Османцы перед ним, как листья, дрожали… Ах, Мехмед, ах, сынок!.. Ездил он на арабском скакуне. Седло черненым серебром отделано, так и сверкает, еще издали видно. Заметит какой-нибудь крестьянин блестящую точку на равнине, тотчас ко мне бежит: «Хатче, твой эфе едет». Вся одемишская равнина будто солнцем озаряется. А когда твой отец с гор спускался, для всей деревни был праздник. Только и слышалось: «Наш эфе приехал. Наш эфе приехал!» Бедным девушкам он давал приданое, юношам — деньги на калым, больным — лекарства, голодным — хлеб. Такой у тебя отец был, Мехмед. Предостерегала я его: «Не верь этим османцам!» А он верил. Потому что сердце у него было чистое. Вот его в конце концов и сгубили эти предатели… — Тут она не выдержала, расплакалась. Плачет, а сама повторяет: — Предатели эти османцы, подлые предатели!
На другой день, к вечеру, к их дому подскакали пятеро контрабандистов с грузом табака. Вызвали Мехмеда.
— Мы от Хаджи-эшкийа, — сказал один из контрабандистов. — Поедешь с нами в Айдын.
Парнишка птицей вскочил на коня.
— Счастливого пути! — крикнула ему вслед Хатче. — Да пошлет тебе Аллах удачу! Да ослепит врагов твоих! Вот таким же был и твой отец.
Один из контрабандистов — Безумец Осман — предложил ехать через горы.
— А по-моему, лучше прямо по шоссе, — возразил Мехмед.
— Да все дороги перекрыты таможенниками. И птице не пролететь.
— Ничего подобного, — стоял на своем паренек, — все таможенники сейчас в горах. Там же, где и контрабандисты. А на шоссе если и осталось, то всего несколько человек. Справиться с ними — дело не трудное.
— Осман-ага, а ведь он, хоть и молод, дело говорит, — поддержал Мехмеда контрабандист, которого, как потом выяснилось, звали Хаджи Мустафа. — В горах сейчас опасно. За каждым камнем — засада.
Однако Безумец Осман сурово отрезал:
— Как я сказал, так тому и быть.
Все шестеро молча направились в горы.
По пути Хаджи Мустафа сказал Мехмеду:
— Осман-ага от своего слова не отступится. Такой уж у него характер. Но ты не огорчайся. Я знаю, что ты прав… Я ведь дружил с твоим отцом, можно сказать, породнился с ним. Замечательный был человек!.. Эх, где вы, былые деньки!.. После его смерти у меня как будто крылья поломались.
Было уже за полночь. Они спускались в горную долину, когда вдруг грянул ружейный залп. Один из контрабандистов рухнул, убитый наповал.
Хаджи Мустафа ехал рядом с Мехмедом.
— Прячься! — крикнул он, спрыгивая с лошади. И когда оба они укрылись за обломком скалы, тихо добавил: — Плохи наши дела. Напоролись на жандармов.
Завязалась перестрелка. Мехмед радовался, что участвует в настоящем бою. Стрелял, стрелял, потом спрашивает:
— Что же с нами будет, дядюшка Хаджи?
Но ответ на свой вопрос он знал и сам. Утром, как только рассветет, их схватят и тут же на месте расстреляют.
— Ты ведь малый ловкий, проворный, — проговорил Хаджи Мустафа.
— Ну?
— Ползи к Осману. Скажи ему, что мы прикроем их своим огнем, а они пусть уходят.
— Хорошо.
— Покажи, что ты достойный сын Ахмеда-эфе.
Бесшумно, словно змея, Мехмед добрался до Османа и передал ему предложение Хаджи.
Так и поступили. Под прикрытием усиленного огня Осман и его товарищи вскочили на лошадей и ускакали. Жандармы, сидевшие в засаде, были, видимо, сбиты с толку. Одни контрабандисты ускакали, другие остались. А где же их груз? Бросили его или успели прихватить с собой? В полном замешательстве жандармы палили по оставшимся. Этак через полчаса Хаджи сказал парнишке:
— Надо уходить вверх, в горы. Оттуда стреляют редко.