Радист на Хейсе периодически давал ключом нажатие, и полудохлая стрелочка АРК — автоматического радиокомпаса, — медленно и бесцельно вращающаяся, вдруг упруго вскакивала и замирала около ноля, подтверждая, что летим — туда.
Постепенно визуальная ориентировка стала затруднительной из-за появления сначала слабой, а потом все более и более ощутимой дымки, перешедшей потом в ту самую белую мглу. Общий фон островов, ледников и айсбергов сливался с замёрзшим в проливах морем.
На остров мы вышли по показаниям радиокомпаса: радист у них по нашей просьбе держал ключ нажатым до тех пор, пока мы не засекли по стрелке АРК пролёт и стали строить левую «коробочку».
Полоса была оборудована на куполе ледника, сползающего в пролив и периодически обваливающегося достаточно большими глыбами с обрыва в море. Эти глыбы были там и сям вморожены в ровный лёд пролива; иные айсберги сидели на мели, верхушки их поднимались метров на полсотни, может, выше.
Пролетев привод и вглядываясь в белую мглу, мы никак не могли засечь ни станцию, ни полосу, обозначенную двумя рядами порожних бочек. Все было бело, солнце едва пробивалось сквозь дымку, не давая теней от предметов; зацепиться взглядом было не за что.
Все же кому-то из нас удалось увидеть слева под 90 две полоски чёрных бочек, тут же растворившихся в белизне. Выполнив второй разворот, мы бочек не нашли: видимо, высота все-таки великовата.
Пришлось снизиться метров до двухсот, не упуская из виду соседний — через неширокий пролив — довольно высокий остров, в районе которого получался второй разворот нашей «коробочки».
Чтобы не потерять из виду полосу, пришлось сузить круг и спарить первый-второй и третий-четвёртый развороты, выпустить шасси и быть готовыми сразу после траверза торца полосы спаренным разворотом поймать створ.
Ничего не получалось: едва уходили под крыло последние бочки, обозначавшие торец, я сразу начинал разворот, но из-за бокового ветра мы никак не попадали в створ, а главное, не успевали потерять высоту. Слишком мала была видимость, чтобы отойти подальше, выполнить разворот и снизиться. Между тем, соседний остров и айсберги в заливе были видны издалека.
Так мы выполнили кругов пять или шесть. От напряжения спина онемела, ладони взмокли; в унтах, ватных штанах и тяжёлой меховой куртке было жарко. Неужели мы так и не сможем зайти на посадку и уйдём обратно?
Решили снизиться ещё метров на полсотни. Мне было трудно одновременно пилотировать, держать в поле зрения полосу, косясь на угрожающе близко проносящиеся внизу, в белой мгле вершины айсбергов, выполнять расчёт и задавать режим двигателям. Экипаж во все глаза следил за айсбергами, инструктор командовал: «левей, правей»…
Все равно ничего не получалось. Надо ещё снизиться; это уже прямой риск, но иначе ничего не выйдет. Я отдал управление инструктору. А сам только командовал: круг полётов-то левый, и мне было хоть что-то видно со своей стороны.
В ста метрах надо льдом пролива, лавируя между торчащими ледяными глыбами, зажатый вздымающимся ввысь куполом ледника с одной стороны и чёрным ощерившимся обрывом соседнего острова с другой, наш краснокрылый самолётик кружил и кружил, и я только боялся, как бы при резком крене не зацепить за лёд.
Конечно же, мы летали выше айсбергов — просто в напряжении нам казалось, что идём вровень с верхушками. И того льда особо не было видно во мгле, и от этого казалось, что можем зацепить, что мы вращаемся вокруг собственной пятки. Я до боли в глазах ловил полосу — две ниточки тёмных точек, растворяющихся в сиянии снегов.
Может, тёмные очки мешают? Снял…и ослеп сразу. Надел снова — вообще ничего не видно. И только через полминуты снова начали просматриваться зыбкие ориентиры.
И вот в один из моментов, когда казалось, что снова проскочили, а закостеневшее от напряжения тело уже отказывалось повиноваться, мне вдруг удалось поймать — не створ, а зелёный излом ледника у торца полосы, а на той стороне купола — домики станции. Примерное направление — довернуть, а там подправлю! Резко рванув штурвал, я заложил энергичный вираж.
Прекрасный, совершённый поршневой аэроплан Ил-14 был как никакой другой приспособлен для таких вот немыслимых манёвров. Дав полностью левую ногу и отклонив штурвал вправо, против всех законов аэродинамики, я смог в скольжении быстро потерять высоту, а поймав створ железных бочек, противоположным креном прекратил скольжение и, поставив ноги нейтрально, утвердил машину на курсе посадки, учитывая приличный левый снос.
Надвигалась разинутая пасть отвалившегося края ледяного купола. Мы немножко боролись с инструктором по тангажу: опыт и осторожность подсказывали ему пройти над ледяными клыками чуть повыше — пусть из-за этого расчёт и получится немного с перелётом; мои же молодость, задор и азарт победы толкали штурвал, чтобы низко пройти над самым краем и сесть точно у посадочного «Т». Победила молодость. Самолёт побежал по застругам и передувам неровной посадочной полосы, я засучил ногами, выдерживая направление, а Киселёв в душе наверно ухмыльнулся: «ничего волчонок, знает грамоте, язви его»… По крайней мере, нынче, с высот опыта, я так в душе и говорю, когда в щенячьем барахтанье подопечного угляжу признаки будущей волчьей хватки.
Я долго сидел в кабине, отдаваясь охватившей меня благородной усталости и снисходительному чувству победителя стихии. Инструктор тоже сидел молча и, видимо, отдавался другому чувству: «слава Богу, пролезли, и мальчишка справился… а старику скоро и на покой… от этой романтики»…
Бородатые геофизики сноровисто вымётывали коровьи туши, поднимали спинки кресел, и самолёт из трудяги-грузовика на глазах превращался в пассажирский лайнер. Я стоял в проходе, курил, мешал всем… и никак не мог унять предательскую дрожь в ногах: идти не получалось, ноги подгибались. Романтика…
Зато теперь я знаю, что такое белая мгла.
А предыдущую посадку перед нами на этот купол совершил Виктор Семёнович Фальков.
Коэфициент сцепления
Я уже говорил, что мне больше по душе северная погода, зимние условия, переходные периоды. По крайней мере, нет изнуряющей жары, от которой я бешусь. Мне гораздо приятнее перебежать в тридцатиградусный морозец с ветерком обледеневший норильский перрон, чем вышагивать версту по расплавленному асфальту перрона сочинского или краснодарского.
«Знал бы прикуп — жил бы в Сочи…» Да ни за какие коврижки я бы там не жил.
Конечно, зимой — снегопады, метель, позёмок, снежная мгла, обледеневшие полосы и перроны, а как вспомнишь московский переохлаждённый дождь… вот уж гнилой угол… Но все же это лучше термической болтанки, гроз, жары и связанной с нею потери мощности. Зимой облачность на фронтах невысокая: редко выше 4000 метров; летом грозы с наковальнями поднимают верхнюю кромку до 11500, а отдельные верхушки лезут аж в стратосферу, до 13000. Болтаешься в облаках и деться некуда… мечтаешь о зиме.
Переходы от осени к зиме и от зимы к весне подбрасывают кроссворды, к решению которых надо быть всегда готовым.
Ушли как-то осенью из закрывшегося Норильска на Хатангу. В Норильске проходили снежные заряды, и как раз мы подгадали под ухудшение видимости — обычное дело. Покрутились над полосой — не улучшается…ну, ушли. За нами ушёл ещё Як-40, отстал от нас, и когда мы приступили к заходу в Хатанге, он как раз вышел к ней на связь.
Погоду давали хорошую, заход с прямой, температура ноль градусов, коэффициент сцепления 0,5. Перешло от плюсов к минусам; на массивной бетонной полосе в этих условиях надо ожидать резкого изменения коэффициента сцепления. Надо соображать.
Я не сообразил. Приземлились, освещая полосу фарами в вечерних сумерках. И тут меня насторожили блёстки на полосе. Бетон был чист, но на нем посверкивали кристаллики льда. А посадка чуть под уклон. И дают же ноль. А может, уже и минус два. Осень на дворе, массивная полоса уже набрала холода и только и ждёт перехода через ноль, чтобы покрыться кристалликами льда от влаги, которой в воздухе предостаточно. Это же все равно что внести холодный топор в тёплую избу. Да и вообще: на Севере температура около ноля означает одно: повнимательнее. Сцепление на полосе может быть и заявленное 0,5, и поменьше. А может, и вовсе менее допустимого 0,3.