Рассказчик замолчал. Мы тоже сидели молча, и лишь храп белобрысого, спавшего на койке, нарушил тишину.
— С работы, конечно, меня выперли, — улыбнулся Степан Алексеевич. — И поделом! Обвели меня жулики, как мальчишку.
А связи теперь с колхозом не теряю. Писал Маше, но ответа так и не получил. Лишь дед Егор сообщает мне колхозные новости, да жалуется, что бабка Степанида стала крепко сдавать.
Вот и вся история. Так и не нашел я «тихого счастья». Разные у нас были взгляды на счастье: у меня одно, у Маши другое… Счастье Маши было не в тихой заводи, а на самой струе жизни, как на речной быстрине, где всегда беспокойно и трудно, но вода течет чистая и прозрачная…
— Степан Алексеевич, — вдруг спросила Шура, — а эта Маша, случаем, не Марья Андреевна из Березовки, председатель колхоза?
Степан Алексеевич с любопытством посмотрел на Шуру, но ничего не сказал. Потом, виновато улыбнувшись нам, закурил, оделся и вышел на улицу.
Мы стали укладываться спать.
1958 г.
ИХ БЫЛО ПЯТЕРО
Рябинин высунулся из кабины и оглянулся: следом за ним, растянувшись по дороге, пылили три «ЗИЛа», трясясь на выбоинах нарощенными бортами.
«А где же еще один?»
Спустившись в неширокую балку, он свернул с дороги и заглушил мотор. Машины подходили, становились рядом.
— В чем дело, Андрей? — спросил Самигуллин.
— Отстал кто-то.
Подошли Барей Муфтеев, пожилой темноусый шофер, и Вася Кашин, розовощекий, как девушка, шофер-первогодок.
— Пестрикова нет, кого же еще больше, — сказал Самигуллин, вытаскивая из кармана сигареты. — Я предупредил не брать его в группу, так все ты…
Он чиркнул спичкой и, повернувшись спиной к ветру, закурил. Рябинин ничего не ответил, лишь посмотрел ему в бритый затылок и перевел взгляд на дорогу, туда, где она, выбегая на увал, сливалась со степью, становилась неразличимой в надвигающихся сумерках. Дорога была пустынна.
— Гошка теперь не скоро, — заметил Вася. — Возле столовой посадил какого-то дядьку с мешками.
— Так и знал, «левачит», — сверкнул глазами Самигуллин. — Как в рейс, так грузи меньше, мотор слабый, а на сторону — и мотора не жалко… Гнать его надо!
Большой, плечистый, в легкой рубашке, несмотря на холодок осеннего вечера, Самигуллин стоял, широко расставив ноги, и торопливо курил, сурово поглядывая на Рябинина, старшего их группы.
Вот уже месяц, как они — посланцы города — возят зерно с токов совхоза на элеватор. До станции далеко, но их норма — два рейса в сутки. Ночуют они на токах, в машинах, лишь в редкие дни заглядывают на квартиру в поселок центральной усадьбы.
— Брось, Сашка, не злись, — сказал Рябинин Самигуллину и дружески похлопал его по тугой коричневой шее. — Вот приедет Пестриков, тогда и поговорим… А сейчас — двигаем домой.
Пестриков вернулся, когда они, отмывшиеся от степной пыли, сидели и ужинали.
Хозяйка, собрав на стол, ушла к себе в горенку. Разливала чай ее дочь Оленька. У нее большие серые глаза, которыми она доверчиво поглядывала на шоферов.
Пестриков — высокий, стройный парень, в темно-синем берете и светлой куртке «на молниях» — вошел и быстро осмотрелся. Увидев мирно ужинающих шоферов, он успокоенно улыбнулся и, подойдя к столу, протянул Оленьке плитку шоколада.
— Это для вас, — сказал он, заглядывая ей в лицо. — Специально завернул на вокзал в буфет.
— Спасибо, Гоша, — чуть слышно поблагодарила смутившаяся Оленька.
Самигуллин завозил ногами под столом.
— Ты где пропадал? — спросил он хрипло Пестрикова.
— Мотор что-то забарахлил, — ответил тот и стал неторопливо раздеваться. — Только отъехал от станции — отказал бензонасос.
— Не бреши, калымщик! — Самигуллин, резко двинув стулом, вышел из-за стола. — Сколько опять сорвал?
— Боже, как мы невыдержанны! — насмешливо произнес Пестриков. — Ты бы хоть Оленьки постеснялся…
У Самигуллина неожиданно задергалось веко. Он потемнел и, тяжело ступая, пошел на Пестрикова.
— Эй, петухи! — крикнул Рябинин. — Как сойдутся, так воевать. Ты же умный, Сашка, чего ты на него лезешь?
Самигуллин отошел в сторону. Пестриков попытался замять ссору, превратить все в шутку:
— У Сашки чересчур раннее зажигание. Придется тебе, Андрей, взяться за регулировку.