— А пошто ссыльная?
— Вырастешь — узнаешь, — уклонился дядя от ответа, отделавшись обычной для взрослых фразой.
Вернувшись от дяди домой, я рассказал матери о своем разговоре с ним, о том, как дядя Всеволод хорошо отозвался о нашей учительнице.
— Не диво, — ответила мать. — Он и сам такой, зачем не каторжанин. В действительную матросом служил во флоте, служить бы да служить царю-батюшке, слушаться начальства, дак нет, не послужилось, связался там с бунтовщиками. Ну их кого куда: кого в тюрьму на высидку, кого в Сибирь, а дядю твово подержали в каталажке да и списали в солдаты. В пехоту…
Мать почему-то недолюбливала дядю Всеволода, как и деда Якова. Может, одного за то, что нас из дому выгнал, а другого за то, что наше место занял…
А учиться мне нравилось, если бы не Темка, сын старосты Артемия Лощеного. Он дразнил меня всячески, издевался над сумкой, называл ее нищенской, совал кусок хлеба, говорил жалостливо: «Прими христа ради, положи в свою белую сумку». Я дрожал от обиды, но что мог поделать? Он старше и сильнее меня.
Кузя, друг мой, видел, как Темка измывался надо мной, но молчал, не вмешивался. Я иногда с мольбой поглядывал на него, но Кузя только косил глазами.
Однажды утром, идя в школу, он дождался меня у мостика через лог, недалеко от наших изб.
— Подожди, — сказал он, глядя вдоль улицы, в верхний конец ее.
Я тоже посмотрел туда, увидел шедшего к нам Темку. Кузя подался вперед, навстречу Темке. Тот заметался, увидев приближавшегося Кузю, заоглядывался вокруг, не ожидая ничего хорошего для себя от встречи с нами, и кинулся бежать вдоль ложка, но Кузя догнал его, ткнул кулаком в спину, и Темка упал. Кузя стоял над ним, что-то говорил, тряся кулаком, потом повернулся и не спеша пошел. А я со злорадством отомщенного человека смотрел на перепуганного Темку, на то, как он поднимался, как отряхивался, и было нисколечко не жаль его. С тех пор он перестал дразнить меня, а в школу ходил не улицей, а по-за огородами.
Однако с Темкой мне пришлось столкнуться еще раз. Это было позже, когда я учился в третьем классе, а он в четвертом.
Как-то во время перемены, не помню зачем я зашел к ним в класс. Там стоял обычный гам, ребята кричали, бегали друг за другом. Тут же носился за девчонками и Темка, догнав, дергал их за косички, пытался вырвать из кос ленточки. Девочки визжали, им было и весело и страшно. Мне вдруг стало жалко девочек, и когда Темка пробегал мимо, я неожиданно для себя подставил ему ногу. Запнувшись, Темка упал на парту, расквасил нос. Видимо, крепко ушибся, коль завыл во весь голос, размазывая по лицу кровь, капавшую из носа. Ребята притихли, перепугались, и я, виновато озираясь, выскользнул из класса.
После звонка, Нина Гавриловна вошла в класс, как мне показалось, необычно строгой, даже рассерженной.
— Это ты разбил мальчику нос? — спросила она меня, бросив на столик учебники, которые принесла с собой.
Я встал, не знал, что ответить.
— Что молчишь? Отвечай!
— Он сам… — промямлил я, боясь взглянуть на учительницу.
— Как это — сам? Взял и сам себе разбил нос?
— Нет… Сам упал на парту.
— Но ты же подставил ему ногу?!
— А чего он за девчонками гонялся? — осмелел я. В самом деле, ведь я не нарочно, а за девчонок заступился. — Он их за косы дергал.
Нина Гавриловна опустилась на табуретку, нервно передвинула учебники с одного края стола на другой.
— Иди сейчас же к ним и извинись перед его учительницей, Александрой Александровной. Попроси прощения за свой поступок.
Такое приказание меня удивило:
— А зачем я перед ней буду извиняться? Я ее не толкал…
Действительно, почему не перед Темкой, а перед его учительницей я должен извиняться? Я давно знал ее, одну из дочерей нашего попа.
— Ты обидел ее ученика! — повысила голос Нина Гавриловна. — Иди и извинись без разговоров.
Поведение Нины Гавриловны меня страшно изумило: она всегда относилась ко мне хорошо, даже ставила в пример другим ученикам, — я учился только на пятерки. И вообще была спокойная женщина, вела себя с нами ровно, не повышала голоса, а тут…
— Ну, что же ты стоишь? Долго буду ждать?
Но мне, как говорится, уже попала вожжа под хвост:
— Не пойду… Я ее не толкал, — повторил я.
— Тогда выйди из класса, — тихо, но отчетливо процедила, почти не раскрывая губ, Нина Гавриловна.
Я вышел, пошел в конец зала, остановился у окна. Горько было сознавать, что я обидел своим непослушанием Нину Гавриловну. Может, пойти извиниться перед учительницей Темки? Но как только подумаю, что буду просить прощения на глазах всего класса, лишь представлю, как будет злорадно ухмыляться Темка, сразу пропадала всякая охота извиняться перед поповой дочкой. Да это мне казалось и несправедливым: извиняться не перед тем, кого обидел.