Три недели Нина Гавриловна делала вид, что меня в классе нет, сбрасывала со стола мои листочки с задачами или с сочинением, когда я приносил их к ней, не спрашивала, не вызывала к доске, хотя я тянул руку вверх. Но я так и не покорился, не попросил прощения у учительницы Темки.
После, уже будучи взрослым, иногда думал, почему так вела себя со мной Нина Гавриловна? И пришел к заключению, что, видимо, попова дочка, эта сумасбродная, взбалмошная барышня, настаивала на моем извинении перед ней, и Нина Гавриловна на посмела отказать, боясь неудовольствия ее отца, попа Александра. А сердить попа в ее положении ссыльной, было рискованно.
Забегая вперед, должен сказать, что мои отношения с Темкой на этом не закончились. В девятнадцатом году, во время колчаковщины, мать отдала меня в работники, вместе с лошадью, к Темкиному отцу, Артемию Пахомовичу, на время посевной. За это Артемий должен был посеять нам две десятины своими семенами. Мне тогда было четырнадцать лет, дед к тому времени помер, отец погиб на фронте, и я был единственным кормильцем семьи, состоявшей из матери и трех младших братьев.
Трудно сейчас описать все те издевательства, которые я перенес от отца Темки, — они состояли не только в таких мелочах, как ругань, пинки, к которым я скоро привык, но в том, что заставляли делать непосильную по моим годам работу, держали впроголодь, за все время — а сев продолжался целый месяц, — я не был в бане, ни разу не выспался как следует: уже поздно ночью, убрав лошадей, где-нибудь прикорну ненадолго, и опять меня будят, гонят на работу. Не только отец, и Темка вел себя по-хозяйски, прикрикивал на меня, иногда и щелчка давал, и я молчал, словно окостенел весь, даже не плакал от обиды — столько во мне было злости на Темку и его отца. Уйти я от них не мог, иначе мы останемся без посева, значит, и без хлеба, а семью я кормить был обязан. И жалко мне было Гнедуху, единственную у нас с матерью лошадь, которая не вылезала из хомута всю весну.
Когда кончилась посевная, и я заявился домой, мать, увидев меня — почерневшего, худущего, в порванной рубахе, в штанах, висевших на мне мешком, туго подпоясанных путой, не могла сдержаться, кинулась ко мне, обхватила руками и запричитала на весь двор:
— Господи! Что они с тобой и сделали?
А когда разглядела Гнедуху, едва державшуюся на ногах, у которой выпирали ребра наружу и прогнулась спина, закричала громче прежнего:
— Ну я ему дам! Я ему покажу, конопатому черту!
Это, видимо, относилось к моему хозяину Артемию Лощеному, но я так и не знаю, осуществила ли она свои угрозы? Вряд ли… Что она могла поделать против зажиточного мужика, к тому же старосты? Разве прийти под окна и поругаться? Еще спустят собаку… Единственное, что она могла сделать, это собрала нас, своих детей, в кучу, обняла и плакала, говорила навзрыд:
— Больше никогда и никого из вас не отдам. С голоду будем подыхать дак вместе.
Однако это желание матери так и не сбылось: подрастая, мы все по-очереди, мальчишками, уходили в батраки — в работники, как говорят у нас на Урале, — надо было как-то жить и кормиться…
Не один Темка в ту первую мою школьную зиму изводил меня. Был еще один из нашего класса, Терешка Доронин, — здоровенный парень с кудлатой рыжей головой. Ему было уже лет двенадцать; выше всех ростом, он сидел на самой задней парте, и все ухмылялся, как дурак — и когда его спрашивала учительница, и когда разговаривал с одноклассниками. Он не кричал, не шумел на переменах, как другие, вел себя спокойно, ходил вразвалочку, щелкал по лбам маленьких, попадавших ему под руку. Мне запомнился его голос — вкрадчивый, воркующий, как у голубя, но когда он говорил этим своим тихим голосом, глаза его нагло ощупывали тебя, — казалось, голос принадлежал одному человеку, а глаза — другому.
Почему он невзлюбил меня, я не знаю. Вначале показалось, что я ему понравился, пришелся по душе; он ласково звал меня «красной шапочкой», и я было потянулся к нему, навязываясь на дружбу, как на второй же день, выходя после уроков из школы, он больно ущипнул меня и при этом улыбался, будто сделал мне подарок. Я немножко перепугался, поморщился от боли, но Терешка так ласково смотрел на меня, как мать на ребенка, что я посчитал это за шутку и тоже стал улыбаться.
Но на следующий день повторилось то же самое: опять при выходе из школы Терешка больно ущипнул меня, и я уже не улыбался ему, готов был расплакаться.