— Эту шапку надо носить вот так, пирожком, как носят все порядочные люди.
И надел на меня шапку. Я посмотрелся в зеркало, на голове у меня была не папаха, а какая-то лодочка.
— Вот так и носи, — сказал дядя Вавило.
Мне вовсе не хотелось так носить свою папаху, но боясь огорчить дядю Вавила, я ничем не выдал себя, вышел со двора, но завернув за угол избы, перевернул шапку, сделав ее вновь папахой.
А идя из школы, возле своего дома, озираясь по сторонам — не видно ли где дяди Вавила, опять перевернул папаху на пирожок.
Вот так и ходил в своей шапке: то она у меня папаха, когда я в школе, с ребятами, а то пирожок, когда вблизи дядя Вавило, — все же я уважал старика и не хотелось обижать его, быть неслухом.
Великим постом я заболел горячкой и учиться больше не смог. И на следующую осень пошел снова в первый класс.
НОЧНЫЕ СПОЛОХИ
В избе никого нет, кроме меня, кошки да моего маленького братика. Он лежит в зыбке, накрытый пологом из старой юбки. Мать ушла в огород и наказала качать его, чтоб не проснулся.
Скрипит очеп, порхает полог, мне скучно, хочется спать, я ложусь на пол и дергаю, дергаю зыбку за веревочку.
Ночью я спал плохо. С вечера мешал какой-то свет, бивший в окна. Где-то далеко-далеко вдруг распахивалось небо и становилось светло вокруг, как днем.
Вначале я думал, что это молния, все ждал грома, а грома не было. Потом свет повторился, осветив печь, потолок, долго стоял, словно отблеск пожара, переливаясь синим, желтым, зеленым. И — пошло, и пошло хлестать, заливать всю избу. Я вертелся с боку на бок, вытягивал к окну голову.
— Спи, — пригрозила мне мать.
Мы лежали с ней на полу под зыбкой, — отец опять ушел с плотницкой артелью, и я сплю с матерью.
— Это сполохи… Сполохи играют, — подает с кровати голос тетка Варвара. — Рожь цветет.
Я закутываюсь в одеяло и засыпаю, но вскоре вновь просыпаюсь от неистового лая Лютки — собаки дяди Всеволода. Она мечется во дворе, я даже слышу, как грызет подворотню, рвется на улицу.
Мать поднимается, идет к окну, я вскакиваю следом, тоже пялю глаза в темень, но на улице одна чернота.
— Что там? — спрашивает спросонья тетка Варвара — Уж не воры ли в лавку лезут?
— Кто его знает, — зевая, говорит мать. — Лютка лает, а никого не видать. Может, пьяный какой…
— Осподи, осподи, — где-то в темноте вздыхает тетка Варвара.
Утром мать поднимается рано, идет полоть огород, а меня оставляет нянчиться…
В проеме окна появляются мои друзья — Кузя, Мишка и Серьга, они прилипают носами к стеклу, пытаясь разглядеть меня в полумраке избы.
— Айда попов смотреть, — нетерпеливо машет мне Кузя, едва я поднимаю голову.
— Попов? — переспрашиваю я и вскакиваю с пола.
Я смотрю на сплющенные носы друзей, потом оглядываюсь на зыбку, и не знаю, что делать.
Открываю полог зыбки, гляжу на спящее, сморщенное личико брата. Мне кажется, он так крепко спит, что я успею сбегать посмотреть попов и вернуться к тому времени, как он проснется.
Подбегаю к окну, раскрываю створку и мигом оказываюсь на улице. Друзья молча встречают меня, и мы прытко бежим проулком к пруду.
Впереди бежит Кузя, — он на год старше меня и Мишки, сзади пылит Серьга, придерживая рукой сползающие штаны. Серьга еще маленький, но такой липучий, как муха, куда мы — туда и он.
На другой стороне пруда — сосновый бор. Где-то в нем есть и дедова делянка, отец брал меня туда, когда ездил за жердями. Лес в бору невысокий, тонкий, крупный весь повырублен, лишь напротив нас стоит, как садок, делянка церковного старосты. Сюда, под высокие сосны, иногда приезжает из соседнего села со своим семейством поп и располагается табором у пруда.
Пруд со стороны деревни мелкий, топкий, полон кусачих пиявок, тут не купаются, уходят выше, где Синара узеет. А на той стороне берег сухой, по подножью весь в синих камнях. И пахнет там хорошо, и земляника растет, и грузди, и рыжики…
Мы усаживаемся на теплый плотик, где бабы полощут белье, и смотрим туда, на другой берег. Там среди сосен стоят два красивых тарантаса, густо дымит самовар, словно баня в субботу, — видно навалили в трубу шишек невпроворот, а не продули как следует. Подле берега купаются мальчик и девочка — поповские дети, видны их черные головы. Сам поп в белом подряснике, распустив живот, ходит по кромке леса и собирает что-то — не то шишки, не то синявки-сыроежки. Попадья сидит на камне голая, напялив на себя коротенькие штанишки. Нам потешно глядеть на попадью в штанах, мы покатываемся со смеху: разве она мужик?