Но тут я слышу какой-то топот. Бродяга встревоженно вытягивает шею, я вскакиваю на ноги. От деревни к гумну бежала толпа мужиков с вилами, с топорами. И впереди всех Гриша Филатов.
Не успеваю подумать, что это Мишка взбулгачил народ, как бродяга, пригибаясь, опрометью бросается к плетню, легко перепрыгивает его и бежит логом в лес.
Я тоже перелезаю через плетень, затаиваюсь за ним, слежу, как мужики вбегают на гумно.
— Где он? — кричит Гриша и с размаху тычет вилами в копну.
Копна мигом была перекидана, но там ничего нет, кроме старого потника, и озверевшие мужики уже бегут вдоль зародов. Мне страшно смотреть на них, особенно на Гришу. Я не предполагал, что он такой, что может броситься с вилами на человека. На душе у меня тяжело — мне стыдно за Гришу и я отворачиваюсь от него.
На тропе за логом появляются верховые — сотский и двое десятских с бляхами на груди.
— Нашли? — спрашивают они мужиков.
— Убежал! — кричит Гриша. — В лесу ищите!
Верховые скачут в лес.
Вскоре они возвращаются, гонят перед собой бродягу.
— В назьмах нашли! — кричат они. — В назьмы зарылся.
Бродяга идет спокойно, независимо. На нем какие-то заскорузлые опорки, привязанные к ногам бечевкой, он легко вышагивает в них.
Поравнявшись со мной, бродяга широко улыбается и подымает зажатый кулак вверх, дескать, крепись, не печалься, все будет хорошо.
Мужики, во главе с Гришей, лезут через плетень, окружают бродягу, я вижу, как они вяжут ему руки, и бессильно опускаюсь на землю. Рука натыкается на что-то теплое и гладкое, я гляжу и не верю своим глазам: лежит конь, тот, которого бродяга показывал нам с Кузей. Видимо, выпал у него из-за пазухи, когда перепрыгивал через плетень.
Я поспешно сую коня под рубаху и, подождав, когда толпа скроется в улице, бегу через ложок в деревню.
Пробежав немного, каменею от неожиданности: в огороде, между гряд, сидит и плачет Кузя, в руках у него большая коврига ржаного хлеба…
Ох, и досталось мне, когда я заявился домой. Мать припасла березовую вицу и такую задала мне порку, что тетка Варвара с трудом отобрала меня.
Потом мать сама плакала, горевала надо мной, говорила горестно:
— Восподи, что мне с тобой делать? Хоть сади в мешок, да носи с собой.
Весь остаток дня я просидел у зыбки, всхлипывая от обиды. Только и утешения было, что конь за пазухой, которого незаметно от матери я трогал рукой сквозь рубаху.
Когда легли спать, я долго не мог уснуть: все еще саднила спина. Конь лежал у меня под подушкой.
Не знаю, как долго я спал, но проснулся от какого-то беспокойства. Мать и тетка Варвара стояли в потемках у окна, тихо перешептывались. С улицы лился неяркий красноватый свет, ложился на одеяло, на подушку.
— Что там? — спросил я.
— Спи, знай, — ответила мать. — Сполохи играют.
Утром просыпаюсь от громкого плача моего братика Васи. Слышу, как мать торопливо подходит к зыбке, что-то наговаривает, успокаивает его, скрипит очеп, брат замолкает, сладко чмокает, — видимо мать сунула ему в рот рожок с молоком. Сон еще не ушел от меня, я зажмуриваю крепче глаза, натягиваю одеяло на голову.
Но тут хлопают двери, слышится необычно громкий голос тетки Варвары, пришедшей со двора:
— Глянь-ка, Домна, глянь, что на улице-то деется! Совсем одурел народ.
— А чё? — слышу голос матери.
— Да к сборне все бегут. Бродягу, слышь, смотреть.
Я окончательно просыпаюсь, когда слышу про бродягу, поднимаю голову от подушки. Мать стоит у окна, вглядывается в улицу. Мигом соскакиваю с кровати, бегу к окну, зыркаю глазами по сторонам, вижу бредущих мужиков и баб, Кузю напротив — под окнами дома деда Якова. Кузя машет мне руками, делает знаки, дескать, выходи, пойдем.
— Сбегать и мне, что ли, посмотреть на бродягу, — говорит неуверенно мать.
— Куды ты от робенка? — урезонивает ее тетка Варвара. — Эка невидаль, бродяга! Ишшо напугаешься, пропадет молоко в грудях, чем маленького кормить будешь?
Мать отходит от окна, поворачивается к зыбке.
— Слышала? У Филатовых гумно сожгли. Это ихние зароды ночесь пылали, — сообщает тетка Варвара, проходя за печь к залавку. — Вот тебе и сполохи!
— Восподи, восподи! Что только делается на белом свете! — говорит мать и вздыхает.
И тут видит меня уже у дверей.
— Ты куда? — спрашивает она.
— До ветру, — вру я, не спеша выхожу в сени, на крылечко, и потом, пригибаясь, чтобы не увидела мать, шмыгаю подле окон и мчусь во весь дух к срубу дяди Гриши, от сруба — к ложку и через ложок — в улицу. Кузя бежит другой стороной улицы, похохатывая, радуясь, как ловко я ускользнул из дому. За ложком мы встречаемся, на всякий случай оглядываемся, не выскочила ли мать с вицей, чтобы вернуть меня, заставить нянчить братика. Но все спокойно, никто за нами не гонится, и мы шагаем к сборне.