После вчерашнего дождя на дороге еще лужи, но мы их не обходим, а подняв штаны до колен идем по теплой воде. Идти приятно, просто одно удовольствие, и нам смешно, как мужики и бабы обходят лужи; мы с Кузей чувствуем свое превосходство, и даже приплясываем по середке луж, лишь брызги летят во все стороны.
— Вот выкобениваются! Вот выкобениваются! Матери-то не видят, — говорит какая-то тетка и плюется со злости.
А нам хоть бы что! Мы хохочем над теткой и прём дальше прямо срединой улицы.
— А у Филатовых зароды сгорели, — сообщаю я Кузе. — Ох и пылали! Я сам в окошко видел.
Кузя почему-то убыстряет шаг, но молчит.
— Кто-то запалил… Вот бы узнать кто, — говорю я, с трудом поспевая за Кузей.
И тут мне приходит в голову: а не Кузя ли зажег зароды?
— Слушай, Кузя, это не ты зароды запалил?
Кузя приостанавливается, хватает меня за плечо, тревожно оглядывается по сторонам:
— Чего ты орешь? — шипит он. — Если кто услышит… Смотри, если кому сболтнешь, то вот, — и он подносит кулак к моему носу.
— Никому не скажу, — торопливо отвечаю Кузе. — Я бы и сам…
— Побожись, что никому не скажешь, — требует Кузя.
— Ей-богу не скажу. Во те крест, — и я быстро крещусь.
— Тогда ладно, — говорит успокоенно Кузя. — Я запалил… только ты никому, понял? Я этому Грише покажу, будет знать, как…
Кузя не договаривает, сжимает кулаки, смотрит куда-то за Синару, словно там видит Гришу, поймавшего нашего бродягу. Я гляжу на Кузю с восхищением, немножко горжусь, что у меня такой друг, — с таким не пропадешь…
Сборня находится в другом — нижнем конце деревни. Это большая изба, кто ее хозяин — я не знаю, но вокруг ни ворот, ни заборов, лишь позади избы стоит на отшибе деревянный амбар, крытый соломой.
Возле сборни народу — не протолкнуться. Шум, галдеж, крики ребятишек. Мы с Кузей забираемся на заплот соседней усадьбы, отсюда нам все видно — и сборню, и амбар. У двери амбара стоит мужик с ружьем. Мужика я не знаю — он с этого конца деревни. Тут же Гриша Филатов, в белой нательной рубашке, в солдатском картузе, прохаживается между амбаром и толпой, иногда покрикивает на назойливых ребятишек: «Отойди! Осади назад! Соблюдай дистанцию!»
Кто-то из мужиков подзывает Гришу, сует в руки кисет, спрашивает о чем-то. Гриша, похоже, рад чужому табачку, крутит цигарку, кричит так, чтобы все слышали:
— Каторжник! С каторги сбежал. Он тут не один, его дружки зароды у нас сожгли… Ничего, подымем народ, всех переловим, далеко не уйдут.
Вдруг Гриша перестает слюнявить циаргку, вскидывает голову, глаза его становятся страшными, словно он чего-то испугался и кричит диким голосом:
— Разойдись! Дай проход!
Толпа дрогнула, расступилась, и во двор въехали на сивой лошади, запряженной в ходок, урядник и наш деревенский староста. Урядник сухой, высокий, в мундире с блестящими пуговицами, в высокой фуражке с гербом, осторожно слез с ходка, придерживая саблю, недовольно оглядел толпу людей и пошел в сборню. Староста Артемий, по прозвищу Лощеный, — невысокий, кругленький, с кругленькой бородкой, очень похожий на Николая угодника, что на иконе в красном углу тетки Варвары, которого я вижу каждый день и на которого тетка Варвара заставляет меня по утрам молиться, — семенил за урядником, улыбаясь и блестя лысиной. Вслед за урядником и старостой ушел в сборню и Гриша.
Толпа замерла в ожидании, все уставились на дверь сборни, за которой скрылось начальство.
Но через минуту из сборни выскакивает Гриша, торопливо бежит к амбару, открывает ключом замок, распахивает амбарную дверь и кричит:
— А ну, выходи!
На пороге появляется вчерашний бродяга. Лицо его до глаз заросло кудрявой бородкой, на голове картуз без козырька. Бродяга смотрит, прищурясь, на толпу, поднимает глаза к небу и тут видит меня на заплоте, улыбается, кивает головой, как знакомому. Я сжимаюсь в комочек, немею от испуга, — вдруг меня заподозрят в связях с бродягой и тоже поведут к уряднику, но никто не обращает на меня внимания, все заняты бродягой.
Бродяга медленно проходит возле молчащей толпы, сопровождаемый Гришей и мужиком с ружьем, поднимается на крыльцо, скрывается за дверью. Я вижу лишь его спину да связанные, завернутые назад руки. Мне становится жалко его — связанного, беспомощного перед строгим урядником. Представляю, как бродяга входит в избу, как урядник вынимает свою длинную саблю, начинает ею размахивать, требовать от бродяги, чтоб сознался, откуда сбежал. Я прижимаюсь к Кузе, но тот одеревенел, вцепился руками в заплот и молчит.