Вижу какое-то движение в толпе, приглядываюсь и слышу шепот: «Санко, Санко… Сынок Якова Кирилловича…» Я еще не вник в слова, до меня еще не дошел смысл шепота, как Кузя ткнул меня локтем:
— Слышь? Это дядя твой…
Враз куда-то провалилось сердце: неужели это дядя Сано? Я смотрел на дверь сборни, никак не мог собраться с мыслями, не мог поверить, что это мне улыбался, кивал головой мой дядя, который против самого царя шел. Когда наконец до меня дошло, что я действительно видел сейчас своего дядю, я перепугался: как ни говори, а ведь это моего родного дядю сейчас повели к уряднику! Но подумав, вскоре успокоился: если дядя на самого царя шел, не боялся, разве он испугается там какого-то урядника? Я даже возгордился немного этим и с гордостью поглядываю на толпу людей. Толкаю в бок Кузю, хочу узнать, как он относится к такому известию, но Кузя молчит, не смотрит на меня.
— А где Сиволот? Сиволот где? — слышу как кто-то спрашивает про дядю Всеволода.
— Сиволот в Катеринбурх за товаром укатил, — сообщает наш сосед Гордей Ерыкалов.
Мне становится жаль, что нет тут дяди Всеволода. Он умеет говорить по-городски лучше Гриши и быстро бы договорился с урядником, чтоб дядю Сана отпустили домой. И мы пошли бы вместе по деревне — пусть все смотрят, как я иду со своими дядями.
Отвлекает меня выкрик Гриши, выскочившего из сборни на крыльцо:
— Сотский! Где сотский?
— Вот я! — отозвался молодой еще бородатый мужик с бляхой на груди.
Это был Дада Николаевич, я его хорошо знаю, он из нашего околотка. Странное, всем на удивление его имя! Рассказывают, однажды его вызвали по какому-то делу в волость. Писарь его спрашивает: «Как тебя зовут?» Он отвечает: «Дада» «Ты что, глухой?» — удивляется писарь, повышает голос: «Имя свое скажи. Имя!» Мужик опять отвечает: «Дада». Это окончательно сердит писаря, он орет на мужика: «Ты что, издеваешься надо мной?! Каталажки захотелось?!» С трудом мужик растолковал писарю, что у него такое имя.
— Сходи за Яковом, на быстрой ноге, — говорит ему Гриша. — Скажи, урядник приказал. Чтобы немедля шел.
Сотский уходит. К крыльцу, к Грише подваливают мужики, что-то спрашивают, мне не слышно.
— Не признается! Говорит, нездешний, мол, на прииски направлялся, работу ищу… Иваном Непомнящим себя назвал. Ха-ха! — Гриша смеется. — А я его сразу, еще вчера признал, суседи ведь. Не отвертится!
Гриша веселый, разговорчивый, так и светится радостью, что вот он поймал бродягу и теперь тут главное лицо при допросе. А я так возненавидел этого красулю Гришу, что готов соскочить с заплота, подбежать к нему и обругать самыми нехорошими словами, какими ругаются наши мужики.
Гриша уходит в сборню. Притихший было народ опять зашумел, стал разбиваться на кучки. Солнце поднялось из-за соснового бора, осветило деревню, пеструю толпу мужиков и баб, снующих ребятишек. Надо бы всем уже быть в лугах — время сенокоса, — но народ не расходится: такое событие не каждый день, а тут еще говорят, бродяга из своей деревни.
Время тянется тихо, мне не терпится, я жду не дождусь, кручусь на заплоте, смотрю в ту сторону, откуда должен появиться мой дед.
Но вот и дед в сопровождении сотского. Он в красной рубахе без пояска, ворот распахнут, плисовые шаровары заправлены в сапоги, голова без шапки, нечесаные кудри деда висят лохмами. Дед трезвый, идет не спеша, не глядя на расступившуюся толпу, тяжело поднимается на крыльцо, уходит в сборню. За ним уходит и сотский.
На дворе наступает относительная тишина, все настороженно смотрят на дверь, на окна сборни, чего-то ждут. И я жду чего-то, а чего — не знаю сам.
Наконец дед появляется в дверях, хмуро оглядывает толпу, начинает осторожно спускаться с крыльца по ступенькам, придерживаясь за перила. Вслед за ним выскакивает Гриша, кричит деду в спину:
— Перед законом надо правду говорить, старик. Нечего выкручиваться!
Дед приостанавливается, оборачивается к Грише.
— А ты откуля Окуля? Что за сыщик выискался? — Дед отворачивается с гневом от Гриши, говорит громко народу: — Не знаю я его, не мой это сын. У меня таких нету!
Поворачивается и идет, и уходит в сторону своего дома. Мне не понятно, как это дед мог не признать дядю Сана? А может, и в самом деле это не мой дядя, а кто-то другой? Я вспоминаю деревянного коня, которого утром засунул в старый валенок; мне становится жаль и этого бродягу, но уже не радость, а тревога селится у меня на сердце.