— Родного сына не признал! — кричит в толпу Гриша. — Хитрит Яков Кириллович, спасти хочет своего каторжника. Не получится! К становому приведут, развяжут язык.
Гриша вновь скрывается в сборне. Народ начинает потихоньку расходиться. Первыми уходят бабы, скликая ребятишек, потом один по одному тянутся мужики. Мы с Кузей сидим, ждем, что будет дальше.
Вот из сборни выбежал сотский и куда-то побежал вдоль деревни. Вскоре он пригоняет лошадь, запряженную в телегу, стучит кнутовищем в окно сборни, там мелькает лицо старосты.
На крыльце появляется Гриша, за ним бродяга, за бродягой мужик с ружьем. У бродяги, как и прежде, руки связаны за спиной, он неторопливо, даже как-то вразвалку, идет за Гришей к телеге. Я жду, что он посмотрит на меня и опять улыбнется, как старому знакомому, но он не глядит по сторонам, усаживается на середину телеги, вытягивает ноги вдоль нее. По бокам его садятся сотский и мужик с ружьем.
Выходят урядник со старостой, Гриша подгоняет им ходок. Урядник машет рукой сотскому, кричит: «Пошел!», и все съезжают со двора.
Гришу обступают оставшиеся мужики.
— В Багаряк повезли. К становому, — сообщает он.
Мы с Кузей спрыгиваем с заплота, выходим на дорогу, смотрим, как удаляется подвода с бродягой, и когда она скрывается за поворотом улицы, идем домой.
Я иду неохотно, через силу, словно что я потерял или оставил там, у сборни, а что — вспомнить не могу, и возвращаться мне туда нет резона, знаю, ничего там моего нет. И вина какая-то давит меня, кажется, что-то должен был сделать и не сделал. Все это угнетало, не давало спокойно идти, и я брел, как невольник, за Кузей. Было жаль бродягу, хотелось как-то помочь ему. Вот развязать бы ему руки, освободить, пусть бы шел своей дорогой. Он у нас ничего не украл, никого не убил…
— Знаешь, что? — торопливо, полушепотом говорит Кузя. — Вот бы сейчас нам лошадей, да лесом, лесом, обогнать бы урядника да выскочить из-за кустов…
— И вправду, — оживляюсь я. — Мы бы…
И что тут началось! Мы с Кузей, перебивая друг друга, стали строить планы, как бы мы отбили бродягу от урядника, ушли бы с ним в Коневские леса, сделали бы там избушку и стали бы вместе жить.
Мы шли, оглушенные планами, шли опять прямо по лужам, не разбирая дороги.
К счастью, дома была одна тетка Варвара, матери не было, куда-то вышла.
— Экося, как испатрался! Все штаны в грязе… Мать-то тебе, она тебе задаст, накрасит задницу. Сымай живо, обряжайся в другие! А эти я замою, пока мать не углядела.
Я сбрасываю штаны, тетка Варвара шлепает меня по голому заду, я проворно залезаю на печь, устраиваюсь там, достаю из валенка коня. Конь мне кажется еще краше, чем вчера, я прижимаю его к себе, целую в деревянные губы.
ПАХАРЁК
На дворе июнь, время пахать пары. Стоит тепло. Иногда пробрызнет короткий дождичек, освежит траву, листья на деревьях, и опять сухо, тепло.
Дед налаживает сабан, тихо поругивается: куда-то завалилась гайка, и он шарит по земле руками, заглядывает под ворота завозни. Он только что из кузницы, принес сошник и все хвалился, что кузнец славно его отковал, хорошо станет резать землю, и лошадям будет легко.
Наконец гайка найдена, и дед заканчивает возню с сабаном, переходит к кормовику. Кормовик — длинные тележные дроги, на которых поставлен ящик, словно большое корыто. В этом ящике делают мешанку: заливают сено водой, посыпают отрубями, перемешивают и кормят лошадей, когда работают в поле. Дед берет слегу, подсовывает под ось кормовика, приподнимает зад телеги, опускает конец слеги на дугу — колеса отрываются от земли; он снимает колесо, густо смазывает ось дегтем, надевает на ось, трогает рукой, колесо легко крутится; потом идет ко второму колесу. Я помогаю ему, таскаю деготницу от колеса к колесу, слежу, как дед обмакивает мазилку, закручивает ее, чтобы деготь не капал на землю, — деготь дорогой и не скоро купишь: когда еще дегтярь поедет с бочкой по деревне, закричит: «Дегтю! Дегтю!»
Покончив с колесами, дед берется за оглобли, проверяет тяжи — тяжи пружинят, значит, все хорошо, кормовик в порядке.
— Ну-кось, подмогни.
Дед подходит к сабану, подхватывает под рукоятки, я беру в обхват деревянную стрелу, и мы несем сабан к кормовику, где дед, кряхтя и покрякивая, с трудом заваливает его в ящик.
— Фу! Вот и все, можно ехать, — говорит он, отряхивая рубаху. — На утре и отправимся, даст бог… Суседи-то давно пары пашут, а мы — старый да малый… Война, будь она проклята, осиротила нас с тобой…