Он машет рукой, усаживается на крылечко погребицы и закуривает.
Выезжаем рано, с солнышком, ехать далеко, в Шоршневу, почти за пятнадцать верст. Кормовик доверху набит сеном, сидеть на нем мягко, удобно, я сижу с левой стороны, дед — с правой, погоняет лошадей, почмокивает, покрикивает на них.
У нас две лошади и обе белые: спокойный мерин Буско с пегими губами, которыми он всегда похлопывает, когда видит меня, ждет кусочка хлеба; и маленькая, кругленькая кобылка, такая визгуха, непоседа. Дед любил ее, называл ласково Лебедушка, хотя она часто досаждала ему, выводила из терпения, и дед начинал поругиваться, угрожать кобылке всеми карами земными и небесными.
— Ты у меня поивкай, поивкай, — ворчал дед, глядя на визжащую кобылку. — Мотри ты, какая мамзель, шлея, видишь ли, под хвост попала! На то ты и лошадь, нечего свой ндрав выказывать. Ты у меня будешь смирной, вот возьму дрын, да дрыном…
Но дед только стращал, до дрына дело не доходило, вскоре кобылка успокаивалась.
Однако в этом году, по весне, Лебедушка довела-таки деда, как он сам говорил, до белого каления. Пахали огород, кобылка ходила в пристяжке к Буску и никак не хотела тянуть: плясала, гнула шею и лягалась, визжала на всю округу. Дед бился с ней и так и этак, вначале гладил, уговаривал, даже дал кусок хлеба с солью, Лебедушка хлеб съела, а вела себя по-прежнему норовисто. Тогда дед отстегнул постромки, привел ее во двор, привязал крепко-накрепко к столбу, притянув голову к крюку, и давай драть сабанным кнутом. Кобылка вначале лягалась, крутилась вокруг столба, но дед не отставал, бегал за ней, как молодой, и только кхекал при каждом ударе по бокам кобылы. Наконец кобылка, потемневшая от пота, остановилась, видимо поняла, от кнута не спасешься, и лишь вздрагивала при каждом ударе да дико водила глазами. Мне жаль стало беззащитную Лебедку, я кричал деду: «Хватит! Хватит!» Но дед не обращал внимания на мои крики, словно не слышал. Тогда я, подбежав, схватился за кнутовище, повис на нем и вцепился зубами в дедову руку. «Ах ты, сопляк!» Дед стряхнул меня, размахнулся кнутом, но не ударил, только зло выругался и, тяжело дыша, отошел в сторону, сел на оглоблю телеги, закурил.
— Какова ты дьявола суешься не в свое дело? — ворчал гневно дед. — Мал еще деда учить.
Я молча всхлипывал, глядя на измученную, с задранной вверх головой Лебедушку.
И вот диво — пошла Лебедка в сабане, потянула! Да как потянула, дед едва успевал ноги переставлять.
После, когда огород был вспахан, дед сказал мне, подмигивая:
— Видал-миндал? А ты заступался! Нет, брат, по шерстке будешь гладить, она совсем изнахратится. Ей, барахвостке, кнут нужон… Вот так и бабе. Ты ее ласковым словом, а она тебе — в дыбки! Эдак разбалуешь — потом не справишься, без порток насидишься. Нет, парень, бабе, как и кобылке нашей, строгость нужна, чтобы она чувствовала в дому хозяина…
Дорога наша лежала через Волчаеву, и дед не мог не заехать хотя бы на минутку к дяде Максиму. Не потому, что он его с зимы не видел, дядя Максим для него был пустое место: певчий в церкви, значит, бездельник, лоботряс. Нет, дед не мог не навестить свою сватью, бабку Митрошиху. Бывает так, люди любят друг друга и ищут встречи, чтобы поговорить, даже просто повидаться, сказать два слова о себе, узнать о жизни дорогого человека, и это дарит им радость, воспоминания о встрече долго хранятся в памяти. А бывает, и наоборот, ненавидят друг друга, а жить не повидавшись — не могут, их тянет встретиться, позлословить, ущемить самолюбие супротивника, взять верх в споре. Или сидеть рядышком, подначивать, выводить из себя собеседника и уйти с чувством превосходства над ним, что вот победил, унизил. Вот так и дед не мог проехать мимо, не навестить бабку Митрошиху.
Вся семья дяди Максима была дома, сидели в сенях, завтракали. Когда мы вошли, оставив лошадей у ворот, дядя Максим обрадованно вскричал:
— Гости к нам, сам Яков Кириллович! Садитесь чай пить, не обессудь, чем богаты… Настасья, подай чистую чашку!
— Спасибо, только от стола. Завернули вас попроведать, как вы тут…
— Дак живем, — весело ответил дядя Максим. — Может, водочки желаешь, сват?
— Неужели сохранил, не выпил, для меня сберег? — Дед с усмешкой посмотрел на заегозившегося дядю, усаживаясь на корточки у стены. — Что-то не верится, чтобы у тебя да…
— Можно в кабак сбегать. Фёкла! — крикнул он дочери, ушедшей в избу.
— Нет, нет, нам не до выпивок. Пахать пары едем.
— Пахать — это хорошо, самое время. Только кто пахать будет? — запохохатывал дядя. — Один — не дорос до чапиг у сабана, другой — вроде перерос…