— Ваня будет пахать, — любовно говорит дед, глядя на меня. — Он у меня пахарёк, на его вся надёжа. А я и верно: стар, восьмой десяток.
Мне уже десять лет, и я горжусь тем, что нынче буду пахать как заправский мужик. И от гордости даже что-то затеснилось в груди, я выпрямился, развернул плечи, чтобы казаться большим, показать просмешнику дяде, что он напрасно смеется, я буду работать да еще как!
Дед вытаскивает кисет, начинает свертывать цигарку.
— А ты, сватья, что-то невеселая, гляжу, вроде и гостям не рада? — спрашивает дед бабку Митрошиху. — Аль кутьи на поминках объелась?
Действительно, бабка не очень обрадовалась нашему приезду. После слов деда, она встала, толкнула меня в спину, усадила за стол, налила в чашку чаю, достала из кармана широкой юбки пряник, подала мне. Этот карман мне часто во сне снился: чего там только не было! Иногда она разрешала мне засунуть туда руку, я нащупывал конфеты в бумажках и без бумажек, пряники, сладкие рожки. «Бери одну», — говорила строго бабка, я выбирал на ощупь что покрупнее, попадалась дешевая, твердая, как галька, конфетка, и я страдал, что не взял ту, которая все время лезла в пальцы, она наверняка была с начинкой.
Бабка Митрошиха никак не отозвалась на колкости деда Якова, сказала мне: «Кушай, кушай», поднялась и уплыла в избу, закрыв за собой дверь.
Дед явно был недоволен уходом бабки:
— Гордая, однако, у меня сватья. Ишь ты, и разговаривать не хочет… Что поделаешь, она с попами да дьяками якшается, а я мужик, от меня не ладаном пахнет, коровьим назьмом.
— Не обижайся, сват, — говорит дядя Максим, — у ней зубы болят, всю ночь мучилась.
— Да мне-то что? — говорит дед. — Пущай… Эх, была не была, повидались. Поехали, Ваня.
Дед заплевывает цигарку, бросает ее в угол сеней, встает, смотрит какое-то время на дверь избы, вроде ждет, не появится ли оттуда сватья, потом надевает шапку, говорит: «Прощевайте пока!» и мы уходим.
— Заезжай, заезжай, Яков Кириллович, — говорит дядя Максим, провожая нас. — Вдругорядь посидим, угостимся как следует.
— У тебя угостишься, — бурчит дед, отвязывая лошадей. — Привык на даровщинку.
Как я помню, дед ни разу не пил с дядей Максимом. Заезжали мы часто, когда ехали в поля, заставали дядю подвыпившим, и водка у него была, но дед отказывался с ним пить, и я всегда удивлялся этому: дед любил водочку.
К обеду мы приезжаем на место, останавливаемся на краю болота, возле колодца. Болото узкое, длинное, берега его сплошь заросли черемухой и тальником. И только тут, у колодца, в вершине болота открытое место, полянка, а сразу за колодцем уже осока, кочки, и там где-то крякают утки, меня тянет туда, посмотреть, может уже есть утята, но дед кричит на меня, и я, пока он распрягает лошадей и отводит их на луг, освобождаю кормовик, складываю сено в кучу, вытаскиваю наши пожитки: полог для балагана, зипуны, кошму, мешочки с хлебом и картошкой, туески с молоком и творогом, выкладываю все это на сухом, теплом месте.
А поля наши за болотом. Сразу за ним зеленеет наша озимь, она переливается под ветром, как вода в пруду, и тени от облаков то светлыми, то темными пятнами бегут по ней. Дальше поле с прошлогодней стерней, которое мне предстоит пахать. И дальше поля, но не наши: вплоть до далекого лесного колка огромное поле церковного старосты Михаила Антоновича, влево — полоски наших деревенских мужиков, тут же полоска дяди Всеволода. Мы ехали мимо, она лежала пустырем, заросла осотом и березкой, и дед, глядя на нее, все погмыкивал, постукивал кнутовищем по ободку кормовика.
— Придется, Ваня, и эту полоску нам вспахать… Чего поделать: война! Увела она мужиков, а бабам где справиться? Как-нибудь осилим, выдюжим. Как ты?
— Выдюжим, — отвечаю я деду, отвечаю уверенно как главный работник, на котором теперь в доме держится все.
Лесной колок стоит на вершине пологого холма, на его зелени видны белые балаганы, там живут работники Михаила Антоновича — тоже пашут пары, и сейчас пять пар лошадей, пять плугов чернят землю, подымают пласты.
Если выйти на опушку колка, увидишь низину, где бежит речка Караболка, и на ее берегу, окутанное дымами очагов, огромное татарское село Мещеряки. Будут видны шесть мечетей с острыми минаретами, в центре — дома с голубыми крышами, и дымы, дымы из высоких труб, будто никогда татары не тушат своих очагов.
Я никогда не был в Мещеряках, но столько наслушался разных историй о здешних жителях, о их разбойных похождениях, особенно про угон лошадей у русских мужиков, имеющих земли невдалеке от села, что Мещеряки в моем сознании всегда были опутаны тайной и страхом.