— Ну вот, заметали леху, теперь давай, попробуй сам.
Берусь за чапиги — я еще маленький, чапиги мне по грудь, держаться за них неловко, руки выворачиваются, шумлю на лошадей, они трогают, и плуг вошел в землю; мне бы кричать от радости: «Смотрите все: пашу!» а я с трудом удерживаюсь на ногах, плуг мотает меня из стороны в сторону.
— Грудью налегай, грудью! — кричит мне дед, шагая рядом.
Нажимаю на чапиги изо всех сил, плуг пошел покойнее, не стал так вихляться. С трудом довел борозду до конца, и когда плуг лег на бок, сверкнув шабалой, я испытал неизъяснимую радость, что можно передохнуть, наконец не надо держаться за этого рогатого быка.
Дед повернул лошадей, завел в борозду, я поставил сабан, и опять те же мучения с этим вертлюгом. Иногда сабан вырывался из рук или бросал меня в сторону, но я вцеплялся в него, как клещ в ногу, и не отступал. Мне некогда было смотреть на лошадей, они шли себе не спеша, хотя на моей руке висел длинный сабанный кнут.
Пройдя вторую борозду, дед не стал мне помогать заворачивать лошадей, но это было легче, чем держать сабан, я с этим справился и повел самостоятельно третью борозду, — дед не пошел со мной, стоял, глядел мне вслед.
И когда я вернулся, он спросил:
— Ну как? Сдюжишь?
— Сдюжу, — отвечаю я голосом, как мне кажется, заправского пахаря, хотя все во мне кричало, протестовало, так и перло сказать: «Дедушка! Я не могу… Мне тяжело».
— Ну, коли сдюжишь, давай помаленьку паши. Попаши уповод… А если что — кричи мне.
И дед ушел. Я остался пахать.
Ох, и долог же показался мне этот уповод — работа до обеда! Я не раз глядел в сторону нашего стана, видел балаган, деда — он что-то делал: то топором чурку тесал, то костер жег, видимо, обед готовил. Постепенно я привык к сабану, стал разгадывать его хитрости, он уже не вырывался так у меня из рук, как было в начале, но каждая борозда стоила мне сил, я уже не чувствовал рук, они были не мои. Никогда солнце так медленно не ползло по небу, как в этот день. Кажется оно застряло где-то над Мещеряками, висит, как чеглок в небе, хлещет на землю жаром. У меня рубаха в поту, и штаны влажные от пота, даже в сапогах, кажется, хлюпает вода, — так было жарко за чапигами.
Наконец появляется дед, стоит на меже, ждет меня.
— Вот пахарёк-то, вот пахарёк-то у меня! Ай, как славно леху вспахал, восьминник будет. Эдак-то мы с тобой за неделю управимся… давай выпрягать, лошадок будем кормить, сами маленько подкормимся.
Но у меня уже нет сил, я сажусь прямо на прохладную вспаханную землю, безучастно слежу, как дед выпрягает лошадей, иду следом за ним на стан, залезаю в балаган, ложусь на кошму и тут же засыпаю.
Просыпаюсь от резкой боли в животе, словно кто-то ножом резал мои кишки. Вначале я крепился, потом не выдержал, закричал, стал кататься по кошме, корчиться от боли.
Дед открыл полог, сунул встревоженное лицо:
— Что с тобой? Что с тобой, касатик?
— Брюхо… Брюхо болит, — стонал я.
— Ай, батюшки! Микола милостливый! Ишшо этого нам не хватало! Надорвался, видать…
Дед залезает в балаган, щупает у меня голову, потом живот, но к животу нельзя притронуться, я вскрикиваю от боли, и он отступается от меня.
— Ну полежи, полежи… Оно пройдет, — успокаивает дед и уходит.
Боли не оставляют меня, я тихо всхлипываю, кручусь с боку на бок, ищу, где меньше боль, и найдя, стараюсь не шевелиться, но снова режет живот, опять я кричу, стараюсь не кричать, но ничего с собой поделать не могу. Слышу, как дед кряхтит, сидя у костра, потихоньку поругивается, мне жалко деда — вышел из строя работник, его надёжа.
Боль вроде утихла, я успокоился, но спать уже не мог, болело все тело, руки, ноги.
Дед вновь заглянул в балаган:
— Может, покушаешь? А я курочку сварил, такая сытенькая курочка в силок попалась! Айда, поешь.
Но я отказываюсь от еды, вижу, что огорчаю деда, но есть я и в самом деле не хочу.
Дед уходит, слышу бренчит котелком, видимо, наливает себе в чашку куриного супа, я завертываюсь в зипун и наконец засыпаю, не слышу, как дед кончает обедать, как уходит с лошадьми к сабану.
Просыпаюсь, чувствую, живот не болит, но страшно хочу есть. Вылезаю из балагана. Солнце низко, подходит к болоту, вижу деда, он пашет на той стороне, под самым солнцем. Беру котелок, кусок хлеба, ем с жадностью, будто год не ел, и не слышу, как подъезжает дед к стану. Очнулся, когда услышал топот коней и громкое дедово: «Тпру-у!»