Он подходит ко мне:
— Оклемался маленько? Ну ешь, ешь. Мал ты еще работничек, оказывается.
Дед выпряг лошадей, отводит на луг, возвращается на стан, вешает узды, садится подле меня, закуривает. Видно, что он устал, измотался, ему идет семьдесят четвертый год, ну какой он пахарь? И лицо у него измученное, озабоченное, кудри деда торчат помелом, и сам он — маленький, худенький, сидит, сгорбившись, смолит цигарку.
— Да, — вздыхает дед. — Не годимся мы с тобой, Ваня, в пахаря. Придется работника искать.
Утром дед садится на Лебедку и едет в Волчаеву искать человека пахать нам пары. Я остаюсь на стану.
Сегодня чувствую себя совсем здоровым, ничто не болит, усаживаюсь на оглоблю кормовика и гляжу на веселую возню болотных куличков, слышу, как крякают и взлетают утки. Мне очень хочется туда, к концу болота, но я боюсь идти, боюсь оставить стан: а вдруг кто-нибудь придет и утащит у нас провизию и зипуны, как мы тогда? Как я отчитаюсь перед дедом? Но вот послышались какие-то перебивающие друг друга курлыкающие звуки, несущиеся из-за болота, оттуда, где в шарниках лежат наши сенокосы, и мне стало невтерпеж, я пошел по тропе.
Солнце уже высоко, перепутанные лошадьми травы обсохли от росы, в них стрекочут кузнечики, над травами летят шмели от цветка к цветку. Мне открываются поляна за поляной, выбегают к тропе кусты, перевитые хмелем, — и опять поляна, такая жаркая от солнца, от цветов, что я невольно прижмуриваю глаза.
Вдруг впереди очумело-громко кто-то забил крыльями и из-под моих ног вылетел белый куропаш, похохотал как-то презрительно, будто поиздевался надо мной, таким трусишкой, и полетел не быстро, подрагивая крыльями. Действительно, я напугался этих неожиданных хлопков, этого сумасшедшего хохота, постоял в нерешительности, думая, не вернуться ли обратно, но та даль, куда улетел белый куропаш, манила меня, и я пошел.
Вскоре открылась большая-большая поляна, на полверсты, я остановился на краю ее. Над поляной ходила волнами белесая марь, сквозь нее не ярко проглядывались кусты, рябило в глазах от разнотравья. За кустами громоздились тучки, закрывали горизонт. И солнечный свет, падая на поляну, заливал ее жаром, казалось сама трава накалилась и вот-вот вспыхнет.
И тут я вновь услышал эти перебивающие друг друга курлыкающие звуки и где-то на середине поляны увидел шестерых журавлей. Они тоже заметили меня, шли в сторону кустов, вышагивали неторопко, вытягивая шеи, иногда пригибаясь, что-то выискивая в траве.
Я видел и раньше журавлей, их треугольники в небе, а так вот, на земле, в первый раз, и этот вид живых птиц показался мне просто чудом, даже сказкой, которая может не повториться больше. Длинноногие журавли двигались к кустам, поглядывая на меня, иногда громко курлыкали, и это курлыканье было самым неповторимым и тайным, как сама жизнь этих болотных красавцев.
Журавли уже далеко ушли от меня, я с трудом различал их серые комочки в серой мари, текущей над травами, но все стоял и стоял. Вдруг — вначале я увидел в кустах дымок, а потом звук выстрела — один, второй, немного погодя — третий, журавли заметались, побежали тяжело махая крыльями, но поднялось их только трое. И тут же из кустов выскочили два человека, я видел, как они ловили раненого журавля, но эти выстрелы, появление незнакомых людей так напугали, я задрожал от страха и пустился бежать на стан. У меня не было слез, только горе, — так обернулось мое путешествие в незнакомую даль, где прикоснулся я не только к прекрасному, жизнь показала мне другую сторону: злую и жестокую. Мне казалось, это я виноват в гибели журавлей, они меня боялись, шли к кустам под выстрелы.
Прибежав на стан, залез в балаган, пал на кошму и долго так лежал, переживая то, чему был свидетелем. Я возненавидел всех охотников на свете, особенно этих, застреливших мирных птиц, и страдал так, словно подстрелили не журавлей, а меня, и это не журавли лежат там в траве, а лежу я, и кровь течет из меня и сердце бьется в предсмертной тоске.
Сколько лежал — не помню, как услышал разговор и чьи-то шаги. Быстро вылезаю из балагана и вижу двух татар с ружьями; на плечах у них те самые, убитые ими, журавли. Татары подошли к колодцу, что-то поговорили между собой, заглядывая в его нутро. Я оцепенел, не знал, что делать, может, бежать, но куда я убегу от этих мужиков. Один из них, что постарше, подошел ко мне:
— Малай, бидра давай. Пить воды.
Я торопливо подал ему ведро, он подошел к колодцу, наклонился, зачерпнул воды. Я видел, как они жадно пили воду через край ведра, как молодой закашлялся от ее холода. Напившись, оставили ведро у колодца и пошли в сторону Мещеряков.