И вот только тогда, когда татары ушли, скрылись за пригорком, ко мне пришел по-настоящему страх, я заревел во весь голос, заоглядывался вокруг, словно ждал чьей-то помощи, но ничего не видел сквозь слезы…
Дед застал меня спящим. Он привез работника.
Это был длинный, сухой и уже пожилой человек с удивительно маленьким и каким-то круглым, как блюдечко, личиком. И одет странно: в старую, блестевшую от лоска поддевку, в пестрядинные штаны, на ногах обутки, какие носят старухи, а на голове шапочка, вроде поповской камилавки. И весь он какой-то воздушный, легкий, с постоянной улыбочкой на круглом лице, в руках длинная палка, которую он держал как посох.
— Где ты такого подобрал? — спросил я тихонько деда, когда он мне передавал Лебедку, отвести на луг.
— Где? У церкви на паперти. Где больше таких найдешь…
Поужинав картошкой и любимыми дедом пиканами, выпив по две кружки чаю, заваренного смородиновыми листьями, мы уселись у костра перед тем, как лечь спать.
Опять, как в прошлый раз по болоту полз туман, переливался через кочки жиденьким молочком. Опять скрипел и надрывался дергач. Ночь надвигалась на нас оттуда, где лежала наша деревня.
Спать не хотелось — я выспался днем, и теперь с интересом прислушивался к разговору деда с работником — звали его Павлом. Дед курил, а тот сидел на опрокинутом ведре, выставив ладони к костру, и отвернув голову от огня, безмятежно улыбался.
— Откуда, откуда ты сейчас? — переспрашивает дед, недослышав. Павел рассказывает ему, как он всюду ходит пешком, не любит паровоза, — они, как сатана, по его словам, с рогами и огнедышащей пастью.
— Из Верхотурья… От Симеона-праведника, божьего человека.
— И все пешком? — любопытствует дед.
— Пешочком, пешочком… Бог пеших любит. Христос сам пешком ходил.
— Ну коли Христос, — соглашается дед. — Это сколько же, поди, недели две шел? А чем питался-то? Подаянием, што ли?
— Люди пропитали… Как птица небесная. Она не сеет, не жнет, а жива живет.
— Вон оно што! На птичьих правах, значит… А допрежь того где был-побывал?
Павел отодвигается от огня, вытягивает к костру босые ноги. Ноги у него тощие, но разлапистые, с синими прожилками, а ногти на пальцах длинные и черные. Он рассказывает деду о своей жизни, как был монахом, ходил по деревням с железной кружкой, собирал на построение сгоревшего храма и очень хвалился: хорошая была жизнь:
— Да куда уж лучше! — Дед презрительно сплевывает себе под ноги. — Видал я таких на своем веку: насобирает денег, а вечером лучинкой выковыривает в щелочку и в кабак… А потом жаловались игумену: плохие сборы, оскудел народ… Похоже, выгнали из монахов-то?
Павел молчит, опять протягивает ладони к огню, словно отталкивается от него.
Туман застелил болото до краев, переливался от одного берега к другому, но сумеречные поля еще просматривались. Вдруг над туманом появилась стайка курочек и с легким щебетаньем опустилась в озимь. Павел весь как бы встрепенулся, увидев курочек, сложил молитвенно руки, проводил взглядом стайку.
— Птички! — выдохнул он радостно. — Божьи птички прилетели. — И засвистал тоненько так, как подсвистывают лошадям на водопое.
— Тебе родня, — усмехнулся дед. Он уже накурился, ему пора идти за лошадьми в луга, а он сидел, слушал Павла, не уходил. — Завтре вот из этих курочек суп сварганим. Приходилось тебе куриный суп едать?
— Приходилось, — ответил Павел, перестав свистеть. — Когда в трактире половым работал.
— Так ты и в трактирах, оказывается, чаевые зашибал?
— Все было, — отвечает смиренно Павел. — И богу служил, на клиросе певчим пел, и в трактирах… Только бог не привел в сан священника посвятиться.
— Сразу и в попы, — возмущается дед. — Ты бы сначала в соломщики, а опосля уж…
— Был псаломщиком… Не выдержал искуса.
— Запил, значит? — смеется дед.
Павел не сразу отвечает, надевает на ноги обутки.
— Все мы грешники… Недостойные лика всевышнего.
— Ладно, — говорит дед, подымаясь. — Лезьте в балаган, грешники. Спать пора.
И уходит в луга. Проводив его, Павел встает, поворачивается лицом к востоку и начинает молиться, широко крестясь и кланяясь. Он молится долго, я не дожидаюсь конца молитвы, лезу в балаган.
Утром дед будит меня. День стоит солнечный, ясный, а дед злой, суровый, ходит по стану, поругивается, порой подолгу глядит туда, где пашет Павел. Я тоже смотрю туда, но вижу, кони стоят, а Павел сидит.