— Вот варнак, все утро просидел. Другой сколь бы вспахал, а этот пройдет одну борозду и сидит… Беги, зови его завтракать, попаши сам маленько.
Я бегу вверх за болото. Павел сидит на стерне, опустив ноги в борозду, смотрит на трясогузок, бегающих по пластам в поисках червячков, и подсвистывает им, и птички перепархивают с места на место, качают хвостами, не боятся его.
— Божьи птахи, — умильно говорит Павел. — Вольные… Как хотят, так живут.
— Ты работать нанят, а не птичками заниматься, — говорю я ему голосом деда. — Иди завтракать… Да возвертайся скорея.
— Иду, иду, — заторопился Павел. И верно: быстро-быстро пошагал к стану.
Я начал пахать. Теперь уж я умел держать сабан, дело у меня пошло. Я даже находил момент махнуть кнутом на лошадей, и мог уже удержать сабан, когда лошади рванут. Мне даже нравилось пахать, но приходит Павел, я ему передаю кнут, а сам иду завтракать.
Дед опять стоит столбом, уставился озверело в сторону пашни. Опять стоят кони, опять Павел сидит в борозде, видна лишь его скуфейка.
Выругавшись, дед отправляется на пашню. Вижу, как он, придя туда, машет руками, видимо, кричит на Павла, тот стоит смирненько, потом берется за сабан, начинает пахать. Дед стоит сторожем, Павел пашет, мне надоело на них глядеть, иду в кусты, нарезаю медвежьих дудок, делаю из них свистульки. Они пищат, пытаюсь сыграть «комаринского», нарезаю на дудках дырки, но «комаринский» не получается, и за этим занятием застает меня дед.
— Вот свистунка нам бог послал, — говорит дед. — Наладился птичкам подсвистывать, божий человек… Ну я ему дал, чужееду!
Дед приглаживает ладонями волосы, садится покурить. Я гляжу на пашню, вижу, опять стоят лошади. Мне смешно, хохоча, показываю деду туда пальцем, он оборачивается, и кисет с табаком выпадает у него из рук.
— Ну что за сука этот монах! Эдак он нам напашет…
Дед засовывает кисет в карман штанов и идет на пашню. Я иду следом. Открывается знакомая картина: кони стоят, Павел сидит, посвистывает тоненько птичкам.
— Ты так мне робишь? — Дед рассвирепел, раскраснелся, волосы на голове стоят шишом. — Сейчас же уходи отсюдова, не доводи меня до греха! И чтобы глаза мои тебя больше не видели, дармоеда!
Павел неторопко поднимается, смахивает с поддавки приставшую землю, говорит виновато:
— Лошадки устали, отдохнуть им надо.
— «Лошадки», — передразнивает дед. — Айда отсюдова, марш с моих глаз, катись, свистунок божий.
Дед подходит к сабану, трогает лошадей, начинает пахать сам. Павел смотрит ему вслед, на какое-то мгновение улыбка исчезает с его лица, потом, криво улыбнувшись, он отворачивается от деда, смотрит на небо, потом на свои ноги, тяжело вздыхает, крестится, и, широко шагая, идет прямо по пашне к дороге. Я слежу за ним, вижу, как он выходит на дорогу и не спеша уходит в сторону далекого села. Мне жалко его — бедного, бесприютного, и обидно, что такой дядя не может работать как все мужики.
Дед уже не рвался искать другого работника. «Ну их, псу под хвост! Сами тихонько вспашем». Утром он будит меня завтракать, потом идем на пашню и пашем по переменке: пока дед курит — я пашу, после он пашет — я отдыхаю. Дело продвигается медленно, но с каждой лехой все меньше остается стерни на нашей полоске.
Так мы пашем два дня. Дед доволен, он ходит веселый, улыбчивый, как же — еще денек и мы закончим пашню.
— Ладно дело идет, — радуется дед. — Мы с тобой, Ваня, молодцы, полковники! Вот вспашем свой надел, за Сиволотов примемся.
Все эти дни никто к нам не приезжал, и соседи не появлялись на стану. А вечером заявился Николай Масленников — чернобородый, здоровенный мужичина, — на трех лошадях с плугом. Сам он с нижнего конца, — нижнеконский, как говорят у нас; здесь, на Шоршневой, своей земли у него нет, арендовал у кого-то из безлошадных, — он говорил деду, да я не понял, занялся осмотром его плуга. Вот такой бы нам с дедом! Плуг весь железный, и стрела железная, а не деревянная, как у нашего сабана, а главное, плуг в борозде держат цепи, они не дают ему сваливаться на бок, на таком плуге пахать легко, можно даже не держать его за рукоятки — сам идет! Я и раньше от мужиков слышал о таком плуге, а вижу впервые. Называется он мудрено: Сакка.
А Николая Масленникова я хорошо знал. Четыре года назад, когда дед выгнал нас из дома, мы жили в нижнем конце деревни у дяди Гриши и бабки Настасьи — бабка приходилась нам родственницей. А Масленниковы жили рядом, и Николай по-соседски заходил к дяде Грише покурить, побалясничать. Почему ему нравилось меня дразнить, я не понимал тогда, относился к нему с доверием. Обычно, приходя, он усаживался рядом, спрашивал: «Как, Ваня, саранки любишь?». Ну, кто же из ребят не любит лесных саранок! «Ну вот и хорошо. Завтра с утречка и пойдем с тобой по саранки. Ты никуда не уходи, дожидайся меня. Рано пойдем». Я утром просыпаюсь ни свет ни заря, как говорит, ругая меня, мать, жду дядю Масленникова, его нет и нет. Так проходит день, второй, снова вечером появляется сосед, оговаривается, что у него не было времени, огород городил, городьба упала, но вот завтра мы обязательно с ним пойдем в лес. Долго так продолжалось, по утрам я плакал, когда не появлялся Масленников вести меня за саранками, по вечерам мать ругалась с ним, «баламутишь парнишку, по утрам не спит, тебя ждет», а он только посмеивался. Так мы ни разу и не сходили с ним в лес, а вскоре переехали к дяде Вавилу.