Вот этот Масленников, балагур и просмешник, когда расположился на нашем стану и отпустил лошадей на луг, в разговоре с дедом сказал, как бы невзначай:
— А что, Яков Кириллович, сватья Митрошиха надолго обосновалась у тебя в гостях?
Деда словно палкой ударили, он вздрогнул, вскинул голову, уставился на Масленникова:
— В каких гостях?
— Да вот ехал подле вашего дома, гляжу, а сватья твоя через улицу идет, чирлу на сковороде несет. Видно, на Санаре огонь разводила, чирлу там жарила… Большая чирла. А что, яички у нее некупленные…
Дед потемнел, опустил голову. Посидел, потом огляделся, наступала ночь, и, ни слова не сказав, пошел к лошадям. Масленников улыбался, щерил зубы.
Утром, проснувшись, я не нашел деда.
— Уехал твой дедушко, — ответил на мой вопрос Масленников, похохатывая. — Поехал со сватьей чирлу есть. Одной, говорит, ей будет многовато, может лопнуть…
Дед вернулся к обеду, злой, растревоженный чем-то, у него на лбу над левым глазом блестел синяк. Я не стал расспрашивать, отвел Лебедку и Буску на луг. В тот день мы не пахали, дед был неразговорчив, возился со сбруей, сращивал постромки, ходил на свой покос, смотрел травы, я лежал на стану.
Только приехав домой, я узнал от матери, зачем дед ездил в деревню.
— Подумай-ко, — рассказывала мать, — прикатил… Мы только сели чай пить, и он — в избу. Остановился у порога, как гость, и сладко так говорит: «Здравствуй, сватья. Чирлу кушаешь?» Я сижу и ни жива, ни мертва. Какая ему чирла? На столе одни лепешки. Блазнит, видно! Ну, думаю, не зря он приехал, работу бросил, будет сейчас свой ндрав выказывать. А мама помушнела вся и все подвигается, все подвигается ко мне по лавке. А у ей корзина с яйцами стояла на голбце, дорогой шла, напокупала у баб, так он схватил эту корзинку и хрясь об пол. Тут уж я не вытерпела, выскочила из-за стола, оттолкнула его от корзины, забазлала во все горло: «Тятенька, — кричу, — што ты делаешь?» А он — мать-мать — и на маму. Та как-то извернись да в сенки, а он за ней, ну она не растеряйся, схватила с кадки ковшик, да ковшиком-то его, ковшиком. — Мать смеется, утирает глаза запоном. — Вот так, думаю, тебе и надо, не будешь на людей кидаться! Бабушка твоя убежала к Тепловым, а он еще походил по двору, поматерился и уехал.
Слушаю мать и думаю: сколько еще у людей ненависти друг к другу! Вот ведь, дед и бабка — родственники, а не могут жить в мире. Что порождает у них эту ненависть друг к другу? Я еще многого не понимаю. Скажем, почему одни богатые, как церковный староста Михаил Антонович, а другие бедные, как наш сосед пастух Гурьян? Почему одни работают, а другие лишь распоряжаются? Почему у нас война с германцем, всех мужиков забрали на войну? Я еще как-то понимал пьяных мужиков, которые дерутся по праздникам, а что не поделили между собой цари? Мать говорит: «Не ломай голову, не нами писано, как надо людям жить… Большой будешь, поймешь». Когда еще я буду большой? И я молчу, не задаю ей больше вопросов.
1979 г.