Так может говорить только полное непонимание.
16 декабря
Гендель / Жаруски.
В последние годы мы почти каждый вечер слушали барочную музыку. И вот. Из разделенной музыки получилась ополовиненная музыка. Это объясняет, почему картины в Пинакотеке показались мне пресными: все краски были наполовину разжиженными.
После того как мы в Байройте послушали «Тангейзера», Олег несколько раз подряд проигрывал «Орфея и Эвридику» Глюка (с Дженит Бейкер в роли Орфея), чтобы избавиться от навязчивых мелодий Вагнера (он подарил мне свою фейсбучную заметку о «Тангейзере», когда я писала байройтскую главу в «Ловушке для ангелов»).
16 декабря 2022
Орфей и жизнь
Джулиан Барнс об «Орфее» Глюка: «…опера эта безупречно нацелена на скорбящих [в оригинале – griefstruck, «пораженных скорбью»]». Когда правитель подземного мира позволил вывести Эвридику в жизнь, с единственным условием – чтобы Орфей не оглядывался на нее, пока она не окажется снаружи, – кто, будучи в здравом уме, оглянулся бы, спрашивает Барнс и отвечает: «Естественно, Орфей оглянется и посмотрит на молящую Эвридику – может ли он поступить иначе? <…> Лишиться целого мира во имя одного-единственного взгляда? Естественно».
После смерти Олега что-то препятствовало и продолжает препятствовать тому, чтобы я слушала «Орфея» Глюка.
Жалоба Эвридики у Глюка: зачем ей возвращаться назад из безмятежности смерти, если она теперь вынуждена страдать оттого, что Орфей не удостаивает ее даже взглядом! Она дает ему понять, что он виноват во всех ее несчастьях. Кто умер первым, тот выигрывает во всех спорах. Кто пока еще остается на стороне живых, тот во всем признáет правоту умершего. Потому-то Орфей и оглядывается – и опять становится во всем виноватым.
Я всегда забываю, в каких операх сохраняется первоначальная трагическая версия, а в каких Орфей и Эвридика счастливо воссоединяются.
Так или иначе, но Орфей и опера предназначены друг для друга, и самая ранняя дошедшая до нас опера – это «Эвридика» («Euridice») Якопо Пери, 1600 года. Однако ни ее дивно-красивая жалобная монотонность, ни написанный семью годами позднее и гораздо более энергичный «Орфей» («LʼOrfeo») Клаудио Монтеверди, ни «Душа философа, или Орфей и Эвридика» («L’anima del filosofo, ossia Orfeo ed Euridice») Йозефа Гайдна не могут – для Олега и меня – сравниться с «Орфеем и Эвридикой» («Orfeo ed Euridice») Глюка, как не может и позднейшая французская версия той же оперы («Orphée et Euridice»).
В начале, когда Орфей выпевает имя Эвридики, звучание траура поймано с такой абсолютностью, как если бы голова Орфея уже была оторвана менадами, как если бы эта голова уже плыла по реке Гебр к морю и выпевала имя Эвридики, пока Аполлон не приказал ей заткнуться, ибо в присутствии столь скорбной жалобы жизнь неизбежно должна оцепенеть. Этот начальный звук не может быть превзойден. Так что композитору остается лишь под конец уклониться от него, прибегнув к счастливой развязке. Но в такую развязку не верится.
Я раньше думала, к образу Орфея вновь и вновь обращаются потому, что сохранилось не столь уж много свидетельств о трауре. Это не соответствует действительности. Возможно, так происходит, во-первых, из-за простоты и, во-вторых, из-за загадочности его истории.
Каждый миф имеет какое-то значение, приложимое к повседневности: Марсий, который вызвал на состязание Аполлона и проиграл, после чего Аполлон содрал с него, еще живого, кожу, олицетворяет самонадеянность и вдохновение; Мидас, который попросил, чтобы всё, к чему он прикоснется, превращалось в золото, и в результате чуть не умер с голоду, поскольку золотом человек питаться не может, – жадность и глупость; Ниобея, которая хвасталась перед богами своими четырнадцатью детьми и потеряла их всех, – высокомерие и непредусмотрительность. Но Орфей – он-то что сделал неправильно? Как истолковать то, что он обернулся?
В XX веке Орфей спускается в подземный мир, не трогаясь с места. Ад мыслится теперь как находящийся в посюсторонности. Жителям Земли их страх перед потусторонним адом теперь наконец представляется смехотворным, поскольку они видят, что ад присутствует прямо здесь: начиная от семьи и далее – распространяясь, словно фрактальный паттерн, на целые общины, народы, государства.
У Жана Кокто ад – просто семейная повседневность Орфея и Эвридики. В его пьесе «Орфей» это показано гораздо нагляднее, чем в снятом позднее фильме. В пьесе их жизнь терпит крах из-за невозможности избежать ссор и конфликтов. Только умерев, Эвридика становится Eurydike. После ее счастливого возвращения из потустороннего мира все начинается заново, она опять умирает. В финальную сцену, идиллию в потустороннем раю, уже не верится: этот рай отличается от ада только тем, что любящие там не ссорятся – но, может, лишь до тех пор, пока не закроется занавес. В фильме любовь разрушается не сама по себе, но из-за влечения Орфея к Madame la mort. Возможно, Кокто доверял театральным подмосткам больше, чем киноэкрану.