Для Арно Шмидта ад – это нижнесаксонская провинция. В повести «Калибан о Сетебосе» говорится, что «под предлогом, будто речь идет о мифологических темах, можно очень дерзко обращаться с реальностью». Описанный в повести ад – это деревенская пивная, с работающим телевизором и разговорами завсегдатаев между собой и с подземным богом Плутоном (Pluto): хозяином заведения по имени «О. Тулп». Эвридику, свою юношескую любовь, рассказчик хотя и находит в этом аду, но сразу же навсегда теряет: вовсе не смерть исказила до неузнаваемости ее облик, но сама жизнь, которая превратила ее в хтоническое существо (с «широким чугунным лицом»). Ад – это хлев, где Эвридика становится возлюбленной другого хтонического существа с «отечной блеклой круглой головой», которое «определенно не ради удовольствия» так часто чешется. Ад – это так называемый «космокомический эрос»: «он вальяжно теребил ей левой рукой волосы, тогда как его правая ab ovo сползла вниз и реализовывала полученную фору вокруг ее грудей». Все здесь наводнено мутным потоком жизненного ада (в фильме Кокто говорится, что Орфей и Эвридика вернулись в свой мутный поток, в жизнь).
Эвридика лишилась былого очарования не потому, что постарела, – рассказчик у Шмидта наделен воображением в достаточной мере, чтобы быть к этому готовым. Просто «она потеряла себя» – из-за своей жизни, из-за себя самой.
В «Эвридике» Жана Ануя виной всему тоже «просто» жизнь, игру против которой пара любящих проигрывает. Смерть, Г-н Анри, разъясняет это обстоятельство Орфею, на случай, если сам музыкант-простофиля случившегося не поймет. Когда Орфей и Эвридика в конце пьесы освобождаются от жизни, они, как это происходит в одном из стихотворений Уильяма Блейка, оказываются в «Воротах рая» («The Gates of Paradise»):
Должны ли / можем ли мы верить Кокто и Аную? Действительно ли их Орфей и Эвридика, если они будут перемещены в потусторонний мир такими, какие они есть, то есть со своими человеческими качествами, не возродят там земной ад? Должны ли мы верить, что они будут радостно фланировать в потусторонности, как это происходит у Овидия уже после того, как менады растерзали Орфея?
Должны ли / можем ли мы верить такой картине?
В пьесе «Орфей спускается в ад», написанной Теннеси Уильямсом, ад – это американская южная провинция, никакие другие параллели не требуются; иными словами, все здешние жители настолько неисцелимо изуродованы жизнью, что никого уже нельзя идентифицировать: кто здесь Орфей, кто – Эвридика?
Это всё домашние, неброские разновидности ада, которые можно обнаружить внутри гигантских адских регионов, создаваемых Историей.
Лидия Гинзбург во время блокады Ленинграда вермахтом (1941–1944, тогда погибли от голода или замерзли насмерть более миллиона ленинградцев) писала дневник. Там: «В обстоятельствах блокады первой, близлежащей ступенью социальной поруки была семья, ячейка крови и быта с ее непреложными требованиями жертвы. Скажут: связи любви и крови облегчают жертву. Нет, это гораздо сложнее. Так болезненны, так страшны были прикосновения людей друг к другу, что в близости, в тесноте уже трудно было отличить любовь от ненависти к тем, от кого нельзя уйти. Уйти нельзя было – обидеть, ущемить можно. А связь все не распадалась. <…> То корчась от жалости, то проклиная, люди делили свой хлеб».
Еще беспощаднее это выражено в ее прозе, где ее собственный жизненный опыт подвергается беллетризации и остранению, как это называли русские формалисты, к которым она (как ученица из более молодого поколения) принадлежит. В этой прозе ее блокадным «заместителем» становится некий мужчина по имени Оттер, чья семья состоит из его старой тети, которая даже в своем бессилии не утрачивает неприятные качества: тщеславие, эгоизм, зависть, неприспособленность к практическим делам, лживость, хитрость, упрямство. Все это нервирует и раздражает Оттера, а поскольку вдобавок нет не только почти никакой еды, но и никакой воды, никакого отопления, вообще ничего, есть только замерзшая грязь, замерзшее говно, вши, а каждое простейшее действие требует героических усилий, – он, да и все вообще люди неосознанно и невольно возлагают ответственность за это на самых близких и самых любимых. Когда тетя умирает, Оттер с мучительной ясностью видит, что умершая освободилась от всего, что при ее жизни могло отталкивать: «…несправедливо обвинять людей в том, что они, не дорожа живыми, оплакивают мертвых. <…> В отсутствие близкого человека раздражение бездействует, и тогда без всякой помехи вступают в действие обращенные на него добрые чувства, в том числе раскаяние, сожаление о своей грубости, для которой в данный момент нет импульсов и которая поэтому уже внутренне непонятна. И вот отсутствие стало вечным. Раздражение прекратилось навсегда; сожаление и раскаяние стали непоправимыми».