Николай Федоров был бунтарем против смерти. И против времени – поскольку он собирался бороться не только с будущей смертью, но также, причем в первую очередь, со смертью всех тех, что умерли в прошлом.
Николай Федоров (1829–1903) был в конце XX века объявлен основоположником так называемого «русского космизма», к которому задним числом стали причислять очень разных деятелей культуры и науки. Он был московским библиотекарем, питался чаем и сухарями, не хотел иметь никакого имущества и из своего жалованья выплачивал «стипендии» нуждающимся. Современники называли его «московским Сократом», им восхищались Достоевский и Толстой. Хотя инспирированные им направления мышления и искусства связывают с грезами о покорении космоса, для него самого речь шла, собственно, не о космических полетах, а о ментальной, и прежде всего этической, эволюции человечества.
Единственная достойная человечества задача, по Федорову, – это воскрешение всех умерших.
Он назвал свой труд «Записка от неученых к ученым…», имея в виду, что речь в нем идет о самых насущных для человечества вопросах, которые, однако, наука предпочитает оставлять вне поля своего внимания.
Хотя он обличает XIX век и позитивизм, а себя понимает как христианского мыслителя, он остается сыном своего времени и хочет поставить прогресс на службу собственному делу. Он объявляет войну трансцендентному: «Признавая имманентное воскрешение, мы полагаем предел пытливости человеческой, направленной к трансцендентному, к мысли без дела». Воскрешение имеет для него смысл, только если будет происходить в посюсторонности. Возможный способ: восстановление людей из их смертных останков. Грезилось ли ему клонирование? Мне вспомнился В., который пребывал в трауре по своей жене Н. Однажды он сказал, как если бы говорил просто из абстрактного интереса, в ходе обычной беседы за ужином: «Предположим, какой-то мужчина заказал бы клон своей умершей жены. Что это ему даст? Ей еще только предстоит родиться, потом вырасти, а он к тому времени уже будет очень старым» (в этот момент В. было шестьдесят пять лет).
Федоров пишет в одной заметке о Льве Толстом: «Конечно, требовать от Толстого, который в чудо не верит, а логики не признает, требовать, чтобы он говорил подумавши, чтобы в его словах был смысл, нельзя. Поэтому, когда он говорит, что смерть – недурная вещь, то, если он, избалованный всеобщим поклонением, не вменяет в обязанность принимать его слова на веру, как бы они ни были нелепы, не должны ли мы спросить о значении этого изречения? <…> Спрашивать Толстого, чью смерть он считает недурною, свою или других людей, близких или неблизких, – совершенно лишнее: Толстой знает только лишь себя».
С этим «Толстой знает только лишь себя» он и прав, и не прав. Толстой вел титаническую борьбу против автофиксации на себе: «Сумасшествие – это эгоизм, или наоборот: эгоизм, т. е. жизнь для себя, для одной своей личности, есть сумасшествие» – одна из записей в дневнике Толстого. Фиксация на себе, собственно, необходима для каждого художника; в идеальном случае (а Толстой и есть идеальный случай) гипертрофированное «я» распространяется на весь мир, теряет себя и говорит за всех. Как бы то ни было, Федоров был готов признать Толстого как великого писателя. Проблема началась на мировоззренческом поле, где они были слишком близки друг к другу. Как Федоров, так и Толстой вполне могли бы стать основоположниками, так сказать, русско-православного протестантизма. В случае Толстого это почти что осуществилось, поскольку «толстовцы» продолжали свою деятельность еще долго после его смерти; только разбушевавшаяся История – с Первой мировой войной, русской революцией, Сталиным, Второй мировой войной – смела все прочь.