В своей критике потребительского общества, как и в прославлении простой сельской жизни, эти двое до неразличимости похожи друг на друга. Вероятно, именно поэтому Федоров не может понять, что в главном вопросе – о воскрешении всех умерших – Толстой не готов стать его соратником. Толстой был для Федорова слишком разумным, а разум – естественный враг утопического мышления. Чтобы продолжать жить, Толстой, который был одержим мыслью о смерти, одомашнил для себя смерть, тогда как Федоров отказывается признавать наличие в смерти какого бы то ни было смысла.
А это – признать наличие в смерти какого-то смысла – собственно, и есть философия, которая должна учить умирать. Элиас Канетти о философии, которая «учит умирать»: «Только подумать, что кто-то еще должен выступать в поддержку смерти, как если бы она и без того не имела подавляющего преимущества в силе! „Глубочайшие“ умы обращаются со смертью как с карточным фокусом».
С подобного рода возмущением Федоров говорит о Толстом. Его вопрос к Толстому – «чью смерть он считает недурною, свою или других людей» – это решающий вопрос. Левинас говорит о преимущественном внимании к собственной смерти у Хайдеггера, который для него был по меньшей мере так же важен, как для Федорова Толстой: «Для Хайдеггера смерть означает: моя смерть, в смысле моего уничтожения». В ходе одной беседы Левинаса спросили, какая связь прослеживается между философией Хайдеггера и его политической близостью к национал-социализму. Ответ: «Отсутствие заботы о Другом». По Левинасу, время содержит в себе не «бытие к смерти», а заботу в связи со смертью Другого: «Может ли время быть понято как отношение к Другому, вместо того чтобы усматривать в нем лишь отношение к Концу?»
Если бы видéние Федорова тем или иным образом осуществилось, воскресшие стали бы отчаянно искать тех, кого они любили при жизни. При том их несметном количестве, которое легко себе представить, шанс, что это им удастся, был бы еще меньше, чем у описанных Платоном шаровидных людей, разделенных богами на две половины, – шанс отыскать свою вторую половину.
Проблема романтической любви воскресших Федорова не интересует. Он размышлял о более насущных вещах: как обеспечить для всех пространство и пропитание? – и объяснял, что возвращение всех умерших приведет скорее к решению, а не к обострению проблемы перенаселенности. Дистопии Мальтуса, согласно которой сама природа устранила бы избыток людей, он противопоставляет утопию космонавтики: «…человечество чрез воссозданные поколения делает все миры средствами существования. Только таким путем может разрешиться формула Мальтуса, противоположность между размножением и средствами существования».
Федоров видит главное направление дальнейшей эволюции в согласованности этики и технического прогресса. Человека будущего, каким он его себе представляет, мы сегодня назвали бы киборгом, чем мы отчасти уже стали, если принять во внимание внешнюю по отношению к нам память интернета (которая, конечно, восходит к глиняным табличкам и свиткам папируса) и многие приспособления, которые со все большей самоочевидностью становятся частью человеческого тела и сознания.
Элиас Канетти (так же, как Николай Федоров) видит в Мальтусе заступника смерти и возражает ему, ссылаясь на уязвимость человечества: «Главный аргумент в пользу смерти: быстрое увеличение численности людей. Выглядит это так, как если бы Мальтус был прав. Но поскольку сегодня все находится под угрозой уничтожения, Мальтус оказался не прав. Универсальная катастрофа в его время была немыслимой». С тех пор как Канетти написал это, прошло много времени и атомная катастрофа (которую он в первую очередь имеет в виду) уже давно не занимает преимущественного положения в коллективных страхах, не менее непредсказуемых, чем индивидуальные фобии. Собственно, мы не знаем так уж точно, чтó именно нас устранит. Мы предполагаем среди прочего, что тут сыграют свою роль климатические изменения, которые вновь поставят перед нами вопрос о перенаселенности. Некоторые видят решение в том, чтобы не заводить детей (был ли Мальтус все-таки прав?). Еще Лев Толстой призывал к такому воздержанию, правда, после того, как жена родила ему тринадцать детей (с той же непоследовательностью он, уже завершив свои беллетристические Œuvres, взялся объяснять, что художественная литература безнравственна). Федоров – в принципе против новых рождений, которые в его представлении связаны с потребительством всякого рода и с эгоизмом: вместо того, чтобы производить потомство, следовало бы, по его мнению, вернуть к жизни отцов.