Теперь все оптимистические утопии кажутся безнадежно устаревшими. Да и само бытие-человеком окончательно испортило свою репутацию.
29 января 2019 – весна 2022
Антропоцен и постгуманизм
Смерть Другого делает из человека в неопределенном смысле человека в том смысле, что ему присуща человечность. После того как я это написала, мне пришло в голову: сегодня, когда бытие-человеком имеет такую плохую репутацию, как никогда прежде, это утверждение уже не столь достоверно, каким оно было сто или, скорее, двести лет назад, когда антропофобия мало-помалу начала замещать собой гуманизм, то есть антропофилию. Эта тенденция имела и имеет понятные основания. И тем не менее. Другого масштаба, кроме человечности, не существует. У человечности, которая уже провалилась на многих экзаменах и продолжает проваливаться, нет иного выбора, кроме как вновь и вновь пытаться эти экзамены выдержать.
Андрей Платонов (писатель, находившийся под сильным влиянием Федорова): «…великое немое горе вселенной, которое может понять, высказать и одолеть лишь человек, и в этом состоит его обязанность».
Весна 2022-го. Война в Украине
«…я живу со времени смерти Олега с катастрофой, которая продолжается, свойство которой – продолжаться до конца моей жизни. Эта война – еще одна катастрофа, которая теперь здесь и никогда не исчезнет, чем бы она ни закончилась», – написала я вчера в одном имейле.
Что связывает мой траур с этой войной? Катастрофа – то, что, по человеческим соображениям, невозможно и тем не менее оказывается возможным, поскольку она есть. Каждая война – экзистенциальная катастрофа, затрагивающая очень многих людей.
Канетти: «Как если бы каждая отдельная смерть, кто бы ее ни претерпел, не была преступлением, которому люди должны всеми средствами препятствовать».
Левинас: «…следует подумать о том, что каждая смерть – всегда еще и убийство: каждая смерть есть убийство, она преждевременна, и существует ответственность выживших».
Я спрашиваю себя: действительно ли это одно из достижений эпохи Новейшего времени – что война рассматривается уже не как составная часть культуры, но как ее, культуры, обрушение. Верить в это – значит верить в духовный прогресс.
Смерть Другого взывает к нам. А что же мы? Существует ли этот духовный прогресс? Когда родился современный пацифизм? С какого времени эстетствующие изображения войны стали для многих более неприемлемыми? В литературе, кажется, инициатором (так сказать, «перводвигателем») пацифизма был Толстой. Изобразительное искусство пришло к этому раньше. Калло с его «Les Misères et les Malheurs de la guerre» безоговорочно осудил войну.
С тех пор: одна (мало-помалу увеличивающаяся?) часть человечества рассматривает любую войну как нечто абсурдное, другая часть – всё еще как средство (для достижения чего бы то ни было). Несоединимые мыслительные и жизненные модели не просто активны и жизнеспособны. Они больше не изолированы друг от друга, они реагируют друг на друга и не желают друг друга терпеть. Возможно, нечто подобное наблюдалось и в первые века христианской эры: немирное сосуществование многих одновременных разновременностей.
Выставка в Базеле, «Desastres de la guerra» Гойи. Из сопроводительного текста: «Боль, нужда, насилие, изнасилования, пытки, смерть и массовые убийства… <…>. Представленная здесь подборка работ – предостережение…». Я принуждаю себя смотреть на эти гравюры Гойи и в то же время не могу отвести от них взгляд. В моей голове на них накладываются фотографии из Украины. Но также – «Les Misères de la guerre» Жака Калло.
При каждом известии с войны – пронзительное чувство моей персональной вины за убийства и разрушения. То же чувство – в связи с сообщениями о людях в России, которых за их антивоенные акции арестовывают и избивают. Если продолжить эту мысль: то же чувство, когда я читаю сообщения об убийствах и изгнании людей, относящихся к народу рохинджа в Мьянме. И когда я встречаю бирманца, который рассказывает о преследовании его соотечественников, протестующих против диктатуры, я испытываю такие же чувства, как при виде фотографий или видео задержания русских протестующих.
Это что-то очень близкое к эмпатии, но не идентичное ей. Это трудно поддается определению, потому что стыдно, когда ты сталкиваешься со страданием других, концентрировать внимание на собственных чувствах. Собственное страдание, вызванное думанием о людях, которые подвергаются прямому насилию, кажется нарциссическим капризом.