«Растения, животные, да и все живые существа в их совокупности цепляются за свою экзистенцию. <…> И потом внезапно в сфере человеческой натуры – возможное появление онтологической абсурдности: забота о Другом одерживает победу над заботой о себе самом» – сможет ли постгуманистическое существо остановиться и задуматься перед этими словами Левинаса?
Ощущает ли себя искусственный интеллект, «который мы пробуждаем к мышлению», таким же, как мы, запуганным, объятым ужасом и потерянным? Он ведь представляет собой продолжение нашего сознания, так же как мы – продолжение сознания ящерицы.
«Равенство есть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что он обречен, если все другие тоже обречены?» – писал о смерти Монтень. А что, если не все? Сегодня необходимость принимать смерть как данность все чаще ставится под вопрос, поскольку прогресс все увереннее обещает преодоление смерти. Станет ли бессмертие новым фактором неравенства и атрибутом роскоши? И даже если отвлечься от этого: что будет с уже умершими? Вместе с Федоровым и Канетти зададимся вопросом: разве это не чудовищная несправедливость – что обретение людьми бессмертия их уже не затронет?
30 января
Монтень объясняет, что книги – лучшие спутники, чем друзья и возлюбленные, потому что они ничего не требуют, а просто присутствуют рядом, их можно читать или не читать, и они не возмущаются, когда мы ими пренебрегаем.
1982/83(?). Мы путешествовали по Эстонии автостопом (что для меня было совершенно обычным делом, а для Олега – авантюрой, в которую он пустился только ради меня, как, впрочем, и я ради него отказалась от большей части своих хипповских привычек) и на обратном пути посетили маленькую колонию ленинградских переводчиков, с которыми мы были дружны и которые летом обычно все вместе жили в одной и той же деревне. Мы переночевали в палатке на берегу Балтийского моря; среди ночи эстонские пограничники стали светить нам в лицо фонариками (тогда, конечно, не из-за границы с Россией, а потому, что Балтика в том месте ведет к Финляндии и Швеции). Они нас разбудили, но мы не пробудили их интерес. За завтраком на деревянной террасе продолжились разговоры, начатые накануне за ужином. Жена одного поэта сказала, что сейчас нехорошее время для поэзии – стихи едва ли кто-то читает, они едва ли пользуются спросом. Когда позже другой поэт провожал нас до автобана, он ядовито заметил: «Ну да, его стихи едва ли пользуются спросом, поэтому ей кажется, что поэзия вообще утратила свое значение». Какой-то грузовик довез нас до моста в пограничном городе Нарва. На одном берегу реки (которая тоже называется Нарвой) стоит средневековая эстонская крепость. На другом, в теперь уже российском Ивангороде, – русская. Провинциальные книжные магазины тогда были овеяны легендами. Мы тоже попытали счастья в одном из ивангородских книжных и нашли Федорова в зеленой обложке, которого в городе бóльших размеров никогда не сумели бы купить (и это при тираже в 50 000 экземпляров!). Уже сам факт, что эта книга опубликована, был сенсацией, что можно сказать о большинстве книг той же серии, называвшейся «Философское наследие». На нашей книжной полке во Франкфурте помимо Федорова стоит еще несколько таких книг: Диоген Лаэртский (светло-коричневый, тираж 100 000), Платон (горчичного цвета, тираж 100 000), Николай Кузанский (терракотовый, тираж 150 000), Фрэнсис Бэкон (бордовый, тираж 80 000), Ламетри (темно-коричневый, тираж 70 000).
Поразительно, что атеистическое Советское государство удостоило материалиста и вольнодумца Ламетри тиража более чем вдвое меньшего, нежели тот, что был предусмотрен для теолога и мистика Николая Кузанского.
30 января 2022
Левинас: «Вырвать бытие у забвения»
Музеи собирают вещи, которые не имеют никакого практического значения. Великолепная бессмысленность. Для Федорова такие вещи – это совесть человечества, солидарность с умершими, преодоление эгоизма направленного вперед взгляда.
Музеи и библиотеки родственны кладбищам. Одно из обозначений кладбища на иврите – «дом жизни» (бет-ха-хаим). Можно ли это понять как «вырвать бытие у забвения»?
Обсуждая мой роман «Ловушка для ангелов», один рецензент усмотрел в заботе Каспара Вайдеггера о том, чтó после его смерти станет с его библиотекой, проявление свойственного ему тщеславия. Книги – пасынки нынешнего времени; или, скорее, его старые бедные родственники.
Станут ли наши книги тем последним неандертальцем из романа Уильяма Голдинга, чей язык в одночасье стал мертвым языком? Тетрадка, которую вдова поэта и прозаика Константина Вагинова (1899–1934) напечатала на пишущей машинке и сделала для нее переплет из бархатной бумаги. Это его последняя, не опубликованная при жизни книга, которая смогла увидеть свет только после развала Советского Союза. Вдова Вагинова работала в библиотеке ленинградского Союза писателей, в бывшем дворце графа Шереметева, чей девиз можно прочитать над входом: Deus conservat omnia («Бог сохраняет всё»), и подарила эти ею перепечатанные и переплетенные экземпляры последней книги близким людям (сохранила это произведение своего мужа – как заместительница Бога). Нашу тетрадку мы получили от переводчицы Эльги Линецкой (1909–1997). Олег однажды написал о ней: «В темноте и слякоти бесконечной советской зимы… <…>…она была сухой и светлой голубкой из солнечного леса „мировой культуры“». Ее последней работой был новый перевод Блеза Паскаля. Архиепископ Парижа Жан-Мари кардинал Люстиже посетил ее в Ленинграде и привез ей плеядовское издание Паскаля; черные автомобили службы госбезопасности, которые сопровождали его, ждали снаружи, пока Эльга Линецкая и он пили чай и беседовали о Паскале. После смерти ее мужа, который чувствовал свое сродство с Олегом как библиофил с библиофилом, она подарила нам книги Вагинова из его библиотеки, среди них и эту. Эгоистичен ли вопрос, что станет с этой тетрадкой, переплетенной в светло-серую бархатную бумагу?