Дождавшись газеты с моими стихами
(Коня повстречал я рассветною ранью),
В то утро воскресное со стариками
Сидел я, взволнованный, на годекане.
Очки не спеша надевая, газету,
Как будто окно, старики раскрывали,
И взором окидывали планету,
И видели самые дальние дали.
Безмолвствуя скромно, исполнен почтенья,
Сидел я среди собеседников мудрых
И слушал весомые их рассужденья,
О многом узнал я в то ясное утро.
Но горцу мечтается на годекане,
Чтоб люди его скакуна похвалили.
Хотелось и мне, чтоб в достойном собранье
Стихи мои тоже замечены были.
А судьи сидели в спокойствии строгом.
«Стихи ничего… — кто-то молвил, добавив: —
Ты хочешь идти по отцовской дороге?
Ну что же… Ты силы попробовать вправе…
Я помню, Гамзат понимал нас прекрасно.
Ведь так?» Говоривший склонился к соседу,
И тот закивал головою согласно,
Взглянул мне в глаза и продолжил беседу:
«Сынок, ты всегда приезжаешь весною,
О жизни счастливой поешь, о цветенье.
Скажи, ты знаком с иссушающим зноем?
Хоть раз побывал под ненастьем осенним?
Поешь… А когда же ты будешь работать?»
«Вот странный старик, — я подумал с досадой, —
Должно быть, он просто не понял чего-то…
Ведь песня — мой труд… Так чего ж ему надо?»
3
Но эти слова меня крепко задели,
Я шел с годекана домой, опечален,
Стихи перечел о весне, о веселье,
Но в эту минуту они не звучали…
Так речка струится, преграды не зная,
И вдруг из воды выступают пороги.
Так в жизни — прервется дорога прямая,
И встретятся трудности, беды, тревоги.
Бывает и пекло, бывает и ветер.
Со сладостью перемежается горечь.
И тьма, и туман существуют на свете.
Житейские истины не переспоришь.
Так можно ли петь лишь о добром и светлом,
Глаза закрывая на все остальное,
Не видя ни мрака, ни злобного ветра,
Щадя сорняки, пребывая в покое?
О, зрелость моя! Мне исполнилось тридцать.
Спасибо седым мудрецам за советы!
Стихи, вы обязаны тоже трудиться.
Я понял, что в этом — призванье поэта.
…К отцу я вошел — здесь работать любил он,
Оружье его я с почтеньем потрогал.
Полвека оно ему честно служило
Во многих сраженьях, на горных дорогах.
Невежество пятилось, злобно оскалясь,
И тьма вековая от песни бежала:
Горянки с чохто навсегда расставались,
И кровник отказывался от кинжала.
Всесильный, казалось бы, шейх из Аргвани,
Кулак и мулла, обиравшие горцев,
Торгаш, лицемер и базарный карманник
Страшились карающих слов стихотворца.
Пусть время другое и люди другие,
Но нам от былого остались в наследство
Привычки чужие, пороки такие,
С которыми стойко сражался отец мой.
Другое названье, другая одежда,
Но то же лицо у них, если вглядеться.
Живут бюрократ, подхалим и невежда —
С такими когда-то сражался отец мой.
Бездельник все дни в разговорах проводит,
Ворюга амбары колхозные грабит.
Охвостье минувшего, вражье отродье, —
Как зубы больные, их вырвать пора бы!
Не сразу я смог разгадать их повадку,
Хотя и нередко встречал их в аулах.
Одни подходили с улыбкою сладкой,
Другие спешили свернуть в переулок.
А третьи, не видя особого риска
(Мол, сыну искусство отца не под силу),
При мне поступали бесчестно и низко…
Обидно мне было, и горько мне было.
И мысли мои обратились к оружью,
Которым отец побеждал многократно.
Мне гнев его нужен, мне смех его нужен,
Мне стих его нужен, простой и понятный.
4
На крыше себе постелил я. Усталый,
Прилег, но уснуть я не мог почему-то.
Быть может, реки клокотанье мешало
Иль ветер, с вершины срывавшийся круто.
Спустился я в дом, прихватив одеяло,
К старинной тахте я прижался щекою.
Теперь тишина мне уснуть не давала,
Теперь духота не давала покоя.