Астрид чувствовала, что не могла в тот вечер оставить Эдит одну. За последние десять лет многое изменилось. Пусть Эдит не сумела заменить девушке мать, что даже не пыталась сделать, но всё же заняла в её холодном сердце особенное место, что более не могло принадлежать кому-нибудь другому, в чем Астрид ни за что не призналась бы ни кому-либо другому, ни самой себе.
Ведь это была всего лишь Эдит. Простодушная, наивная и добрая Эдит, над которой можно было и поглумиться, и посмеяться, и вылить злость, и раздавить своим раздражением. И оставаясь собой, она всё же не была той, кого хотел в ней видеть мистер Кромфорд, который вернулся лишь ближе к утру.
Глава 4
За завтраком никто не торопился нарушить молчание, в коконе которого чувствовали себя непривычно некомфортно. Оно давило на виски головной болью и оглушало мысли, шепот которых был почти неслышен. Даже в голове слова были будто бы несвязными. Ни одно не норовило вырваться с кончика языка, присохшего к нёбу. Поэтому в согласованно гармоничном молчании им не оставалось другого выхода кроме как прислушиваться к звону приборов и посуды, сливавшихся в нагоняющую тоску симфонию.
Астрид не сводила упрямого взгляда с тарелки, по которой беспорядочно размазывала еду, что не лезла в горло. Время от времени громко вздыхала, чем привлекала к себе рассеянное внимание остальных. Скрип вилки по фарфору выдавался раздражающим, но, тем не менее, ни единого замечания в свой адрес девушка так и не услышала. Впрочем, если бы кто и просил её прекратить, вряд ли бы она послушалась. Даже если бы это сделал отец, которому она нарочно пошла бы наперекор, чтобы насолить.
Она отчаянно не могла понять, почему Эдит не сказала ни слова. Собрав всех за завтраком, она молча заняла своё место, поджала губы и отвернулась к окну, сложив руки на коленях. Похоже, и у неё аппетита совершенно не было, и причина того была очевидна всем. Её угнетенность разжигала внутри Астрид агонию нетерпимости и раздражения, смиренность застряла посреди горла комом, уязвимость вскипала кровь. Пусть молчание женщины отдавало упреком, Астрид считала это едва значимой малостью, пустяковой по своей сути. Обида на отца чесалась у девушки под кожей, и она сдерживала её в крепко зажатых кулаках.
Астрид могла бы упрекнуть мужчину в том, что тот жестоко обошелся с Эдит, бросив её одну в годовщину их свадьбы, но, невзирая на бестактность, в которой девушка не знала границ, она всё же считала это не своим делом. В конце концов, не её же он бросил в важный день, не ею бессовестно пренебрег, не о ней забыл. Это всё касалось Эдит, так пусть она бы с этим и разбиралась. Вот только было глупо полагать, что она действительно станет это делать. Мистер Кромфорд давно обрел для неё лик святого, которому она молилась и в единственного верила. Эдит не могла задеть его и словом, и Астрид не стоило ждать, что даже гнусное предательство сможет это изменить.
Она должна была оставаться безразличной. Всё, что было между отцом и Эдит, было их делом. Время, когда Астрид пыталась встрянуть между ними, давно прошло. Она более не чувствовала себя обделенным вниманием ребенком, которому нужно было прикладывать усилия к тому, чтобы быть единственной и незаменимой в жизни отца. К осознанию и принятию своей исключительности в его жизни Астрид пришла не так давно и была этим усмирена и утешена. Ничто не могло их разлучить. Особенно Эдит, которая была не первой в списке тех, кто примерил на себя роль миссис Кромфорд.
Прежде они никогда не ссорились, и Астрид для этого никогда не находила поводов. Она была невнимательна к деталям, что теперь было слишком сложно не заметить. Когда глаза на абсурдность их положения были открыты против воли и у неё, атмосфера вокруг стала слишком угрюмой. Тучи напряжения могла развести пара-тройка колких шуток, но никому не было до смеха. Их общее угнетение было крайностью, к которой никто не был намерен прибегать.
Астрид боялась даже случайно задеть отца взглядом, иначе рисковала бы не сдержаться и рассыпаться в упреках, покалывающими кожу изнутри. Она не хотела того признавать, но в этих иголках был яд вины, отравляющий кровь. Девушка не хотела чувствовать себя соучастницей отцовской измены, но не могла перестать об этом думать. Ей всего-то не хватало выпустить слова наружу, чтобы те перестали суетливыми птицами биться в голове, где застряли, словно в клетке, вместе с мыслями о матери, глубоко пустившими внутри неё корни.