Глава 5
Самым невыносимо длинным днем в году для Астрид был день матери. Время будто бы замедлялось, превращаясь из рассыпного песка в тягучую резину, в которой девушка чувствовала себя погрязшей с головой. Он неизменно нагонял на неё тоску и скуку. Едва день начинался, она не могла дождаться, чтобы он закончился.
Астрид никогда не находила уместным поздравлять Эдит. Пусть та исполняла большую часть обязанностей, предназначенных матери, всё же таковой девушке не приходилась, о чем та не уставала напоминать. Если не поздравления, то, в меньшей мере, Эдит заслуживала признательности и благодарности, но была обделена и этим, чему не подавала виду, что была расстроена. Каждый год она, как и остальные члены семьи Кромфорд, пыталась сбежать от этого дня, спрятаться от него, а потому уезжала домой к родителям. В зависимости от настроения и обстоятельств к ней мог присоединяться мистер Кромфорд, несколько раз это делала даже Астрид, но в том году оба остались дома.
На самом деле у Эдит было не меньше оснований ненавидеть этот день, нежели у Астрид. У женщины не могло быть детей, что стало ошеломляющей новостью для всех, когда два года спустя после вступления в брак это стало известно. Сперва это был всего лишь вопрос, ответ на который никак не находился, из-за чего быстро стал проблемой, решением которой женщина решила серьезно заняться, испытывая страх и нетерпение. Эдит посещала врачей, на услуги которых мистер Кромфорд не жалел средств, но их вердикт был единогласно неутешительным — Эдит была бесплодна.
На некоторое время это погрузило женщину в затяжную депрессию, за время которой отношение Астрид к ней стало снисходительнее. Тогда девочка ещё ничего не понимала, поскольку объясняться перед ней никто не стал, но не заметить изменения погоды в доме она не могла. Астрид всё пыталась подслушивать разговоры отца и Эдит, подловить их, поймать, но от неё всё держалось в строжайшем секрете, что подначивало её быть усерднее в своих попытках всё выведать.
В конце концов, она узнала обо всем ненароком. Оставшись ночевать у бабушки и дедушки на время, когда отец отправился с Эдит в Льюис на несколько недель, чтобы там она отдохнула и привела себя в порядок, девочка стала случайной свидетельницей их разговора. Проходя мимо спальни, двери в которую были приоткрыты, Астрид подслушала беседу, что окончательно расставила всё на свои места.
Девочка долго не могла уснуть той ночью. Астрид изнывала от противоречия чувств, что тот же час накрыли её с головой, взбудоражив своей невероятностью. Ведь первое, что она почувствовала, было спокойствие. Астрид не могла не опасаться того, что если Эдит родит отцу второго ребенка, он напрочь забудет о ней, одна мысль о чем казалась её самолюбивому характеру убийственно пугающей. Теперь же подобной угрозы не было, что заставило её ощутить укол злорадной радости. И только, когда она вдоволь потешилась собственным положением дел, то вспомнила об Эдит, к которой прониклась небывалой жалостью, что сбивала с толку.
Когда Эдит с отцом вернулись несколько недель спустя, всё стало на круги своя. Астрид не подавала виду, будто знала правду, что от неё и дальше продолжали скрывать. Эдит настолько усердно пыталась стать прежней, что со временем будто бы вовсе забыла о своей беде, приняв её, в конце концов, как нечто необратимое, что ей было не под силу изменить. Она с ещё большим рвением принялась заботиться об Астрид, хоть та по-прежнему душой лежала к другой женщине, которой на деле приписывала мягкие черты Эдит. Мистер Кромфорд, казалось, вовсе не был расстроен сложившимися обстоятельствами. Ему хватало и Астрид со всеми заботами о ней и переживаниями. Других детей ему было не нужно.
О дне матери в их доме не вспоминали даже вскользь, будто его на самом деле не существовало, хотя он никогда не проходил незаметно. Когда Эдит уезжала, оставляя мистера Кромфорда и Астрид наедине, она возвращала в дом призрак Фреи Кромфорд, о которой они обязательно оба вспоминали, но никогда не говорили.
За завтраком, состоящим из остатков приготовленной перед отъездом Эдит еды, они сидели друг напротив друга и молчали. В этой тишине не было угнетения или напряжения, всего лишь едва уловимая трель скорби, пускающая неприятную дрожь по телу. Говорить что-то было лишним. Скорее, даже неправильным, из-за чего никто не торопился этого делать. Впрочем, того, кто первым осмелился бы, никто не стал бы винить.