Супружеский долг не стал для меня в одночасье обязанностью. Всё, что мы делали, по-прежнему оставалось любовью, в проявлениях которой мы давно перестали быть осторожными. Он был моим первым и единственным, а потому я чувствовала, будто моё тело не просто подчинялось ему во всем, а ему же и принадлежало. Он знал, что делал, а я всего лишь оставалась уверенной, что он делал это правильно. В его руках я таяла, растворялась, забывалась. И в ответ я хотела угодить ему не меньше, что он умел ценить это. Ему было достаточно меня, что бы я не делала, и у меня никогда не было оснований ему не верить. И я ничего не боялась больше, чем потерять это однажды.
В сущности, брак многого не изменил. В новых ролях мы сохраняли старые привычки. Он ходил на работу, которую ненавидел, я занималась рисованием, оставаясь дома. Мы вместе ужинали, и еда остывала, пока он рассказывал о прошедшем рабочем дне. За чаем я вкратце описывала ему свой день. Если погода к тому располагала, мы отправлялись на прогулку, но в хмурые дождливые дни раздвигали мебель, включали музыку и танцевали. Порой он играл для меня на фортепиано, а я рисовала его. Мы много говорили, принимая вместе ванну, располагаясь в гостиной на диване или просто лежа в кровати. Заполняли себя друг другом, когда для этого было время, пока взрослая жизнь не разделила нас порознь.
На выходных мы встречались с друзьями. Изредка уезжали загород. Намного чаще отключали телефон и не выходили целый день из дома. Ему нравилось называть меня «женушкой» и наблюдать за тем, как моё лицо всякий раз краснело от этого. Я же порой называла его нарочно «стариком», что излишне пробивало на смех. Я научилась приглядывать за ним, когда он болел. Он знал, как изменить моё плохое настроение.
Когда у него выпадал отпуск, мы отправлялись ближе к морю, где у нас был летний домик. Время, проведенное там, было золотым. Мы были вечными в своей свободе. Люди, как впрочем и мир в целом, переставали существовать. Оставались только он и я. Остальное было лишним и ненужным. Мы жили ради момента, чего было достаточно. По крайней мере, для меня.
Рождество мы праздновали в доме его родителей. Дни рождения — в кругу близких друзей. Всё остальное — исключительно наедине. Порой я заявлялась к нему на работу и отвлекала, чему он, кажется, был излишне рад. Он же приходил на все выставки, где должны были висеть мои картины, и покупал все книги с моими иллюстрациями, преподнося каждую, как подарок.
Неожиданно для себя, однажды я даже призналась подругам, что была счастлива в браке. Мне нравилось быть чьей-то женой. Нет, не чьей-то. Я находила огромное удовольствие и блажь быть именно его женой. Человек, который поначалу вызывал у меня так много сомнений, оказался, в конце концов, тем, кому я больше всех доверяла. И в этом было что-то удивительное.
Я была счастлива. По-настоящему счастлива, что, как я самозабвенно полагала, ничто не сможет изменить. Мысль эта была самой по себе глупой, но я не хотела её избавляться, чего бы мне это не стоило. Я хотела верить в это. Мне нужно было в это верить.
Я наблюдала за другими людьми, и в сравнении с ними наш брак выдавался мне идеальным. Не больше и не меньше, у нас было всё необходимое. Нас было всего двое, но в третьем мы и не нуждались. Нам было хорошо вместе, наверное, даже лучше, чем до этого.
Следующей мне была уготована роль матери. Ей же я сильнее всего противилась и отказывалась принимать. Я не хотела даже думать о детях, которыми обзавелись все мои подруги. Я неплохо ладила с их малышами, но иметь собственного не представляла возможным. Быть матерью выдавалось мне чем-то сродни наихудшего наказания или жестокой пытки, что мне не под силу было одолеть. Это было чем-то, что я считала для себя слишком.
Мои отношения с матерью оставляли желать лучшего. По правде говоря, я была ей безразлична. Она не замечала меня, не хотела видеть даже в упор, в большей мере, терпела. Я никогда не любила её, потому что она ни разу не дала для этого повода. И я не боролась за её внимание. И не совершала попыток заслужить её признательность. Мне мать была не в меньшей степени безразлична, как и я ей. Она была, но в то же время её никогда не было, с чем я смирилась.
Когда женщина умерла, я ничего не почувствовала. Тем не менее, её призрак достаточно долгое время преследовал меня. Мать продолжала жить в перешептываниях за спиной, восхищенных сравнениях незнакомцев и на фото, которых было неприлично много. Её голос сливался с моим внутренним и заставлял верить, что она была во многом лучше меня. Почему-то я постоянно пыталась вообразить, что бы сделала или сказала она, но затем всё равно делала наоборот, потому что вопреки огорчению была другой. Кроме внешности, у нас не было ничего общего.