От него несло крепким алкоголем и сигаретами. В поцелуях были прежние жадность и желание, по которым я соскучилась и от которых успела отвыкнуть. Он не говорил, только касался, блуждал руками по всему телу, будто изучал меня заново. И я поддалась, обманчиво решив, будто он решил вдруг сдаться. Мои стены рухнули следом за его.
Достаточно скоро он дал понять, что я ошиблась. Прижав мои руки к подушке, крепко удерживая ладонями запястья, муж оставался во мне до самого конца, чего доселе мы оба избегали делать. Он даже не осмелился посмотреть мне в глаза, когда делал это, опустив их. Я же испепеляла его ненавидящим взглядом вместо того, чтобы совершать попытки вырваться из-под него, что были бы бесполезными.
Когда всё закончилось, я чувствовала себя опустошенной. Это было своего рода предательством, в котором я не стала его обвинять, потому что он и сам знал об этом. Не сказав и слова, я обернулась к нему спиной, испытывая доселе незнакомое чувство отвращения. И, невзирая на это, я любила его, но едва ли это всё ещё имело значение.
Глава 2
Несколько часов кряду шел проливной непрекращающейся ливень, что с разрушающей силой бился в каждое окно и двери старого запыленного Оксфорда. Нетерпимые к холоду и брюзгливые к сырости люди прятались в укромных жилищах, где было тепло и уютно, откуда без надобности не собирались выходить, что было вполне разумно. Последние дни апреля радовали теплом, когда первые дни мая решили разразиться обильными дождями, в которых было мало радости. Небо всё время было испещрено серостью тяжелых туч, а в воздухе оставался ощутимым предупреждающий пар, от которого быстро начинала болеть голова. Небеса пугали громом и грозами, ударявшими, как следует, вместе с тяжелыми каплями, стремительно разбивающимися о землю, что безжалостно поглощала их, испивая до самого дна. Стоило же ливню ненадолго прекратиться, как стоило ждать следующего, возможно, куда более сильного.
Астрид нравилось слушать дождь, размеренный ропот которого успокаивал накаленные до предела нервы. Она бы с радостью оставалась дома вместо того, чтобы сидеть в приемной декана экономического факультета Оксфордского университета, куда едва не за руку привел отец. Почему-то будущее девушки волновало его в большей мере, нежели её саму. Навязывая ей свою волю, он ограничивал свободу дочери, важнее которой для неё ничего не было. Ей нравилось чувство контроля над собственной жизнью, что заботливый родитель время от времени перехватывал, неизменно желая ей «только лучшего».
Она чувствовала, что дышать было тяжело, поскольку все окна вокруг были заперты. Кроме того в просторном коридоре, где Астрид дожидалась своей очереди пройти собеседование, что успешно провалила в прошлом году, было ужасно темно, как будто в девять утра на город внезапно упала вечерняя пелена. Чтобы было хоть немного легче, она не переставала поддувать прилипшие ко лбу пряди светлых волос и обмахиваться вспотевшей ладонью, что мало помогало. К тому же в горле у девушки ужасно пересохло, а головная боль ударяла с каждым новым раскатом грома всё сильнее.
В конце концов, Астрид прислонилась затылком к холодной стене, сложив ладони на коленях. Закрыла ненадолго глаза, чтобы собраться с мыслями, что так же расплывались от жара, как и она сама. Её мятежная душа была нетерпима к ожиданиям, монотонность и скука которых была убийственна. Астрид постоянно любила подгонять время, гнать его взашей вперед и в суете спешить за ним следом, когда теперь ей не оставалось ничего, кроме как сидеть на месте и ждать невесть чего.
Вокруг было тихо. Она пыталась мычать под нос что-то из последнего альбома «битлов», что ещё совсем недавно слышала по радио, пока они с отцом добирались до корпуса старого, но всё ещё крепкого, университета, история и величие которого её вовсе не впечатляли. По правде говоря, Астрид мало что могло впечатлить или удивить. Она умела подобное сотворять, но почти никогда не поддавалась будоражащему чувству, хоть и порой хотела этого.
Ей отчаянно не хотелось находиться там. Вместе с горячим паром каменные стены впитывали также злость и негодование девушки, иголками покалывающими мягкую кожу, спрятанную под плотной одеждой. Отец вынудил её разодеться в белую блузу с дурацкими рюшами и длинными широкими рукавами и прямую шерстяную серую юбку длиною чуть ниже колена. Чёрные туфли с острым носком натирали ноги, поэтому, пока было время, она освободилась от них, мечтая вновь оказаться в удобных кедах, «вовсе неподходящих для девушки». Вещи она позаимствовала из шкафа Эдит, у которой этого добра было полно. Её пожелание удачи перед их поездкой звучало, как своего рода издевательство.