на левой стороне реки, хотя, когда что-то грандиозное и сверхобычное
происходило слева – радость какая-нибудь огромная или горе какое– нибудь
огромное, – справа это чувствовалось. То же можно сказать о левых ногах, только
наоборот, тоже ощущали, когда справа.
Вот она – цок-цок – платьице и так коротенькое ветром раздувается – цок-цок-
цок! Ой-ё-ёй! Какие цок-цок? Какое коротенькое платьице? Если Фонтенель да
Монтескье, простите: Шарль-Луиѝ де Секондá, барон Ля Брэд и де Монтескьё, -
тогда… ну пусть хоть Манон, хоть восхитительная Манон… или прелестная
принцесса де Монпансье, пре-е-е-лестная…
…ах, сколько их таких восхитительных и прелестных… таких Манон, таких
принцесс – ну-у, явно не одна такая Манон на великих гламурных просторах
женских добродетелей, явно не одна колобродит!..
Чем уж у нас она там цокала, «цок-цок-цок», по мостам, по тротуарам,
главное: мно-го-чис-лен-ные устремлялись взгляды, вздохи и слова, и слова,
которые в переводе с французского на русский и с русского на французский
ничего не выражают кроме «ох» да «ах», да «ух ты».
Потом цоканье ныряло в заблаговременно распахнутую швейцаром дверь с
медной пчелой на копье рыцаря, а весь устремляющий взгляды, вздохи и слова
сброд, будто лошадь, которую вздёрнули на дыбы, которой шлея под хвост
попала: «и-го-го! и-го-го-го!», – весь сброд шатающихся по маленькому
провинциальному городку «С», как сказал бы любимый Эрнст Теодор Амадей,
весь сброд бездельников и тунеядцев ржал и свистал, и улюлюкал, и выбрасывал
перед медной пчелой на копье рыцаря, такие фигуры, которые и не снились всем
египетским и неегипетским развратникам.
Её же встречал рыцарь, с орденом «Золотой пчелы у рыцаря на острие копья»
на груди на жюсокоре с позументами, и вёл вовнутрь.
«Тут я познала, что значит спать с мужчинами!» – как говорила одна Агата,
показывая два последних зуба, наподобие, как говорит автор, зубцов древней
разрушенной башни. – А что, разве невозможно, чтоб это морщинистое… – и т. д.,
у автора слишком про лицо, – это лицо обладало в молодости нежным отливом и
29
яркими красками?»1 – возмущалась справедливая Агата, видя снисходительные
рожи хихикающих.
неопубликованное отроческое сочинение Антонио
Делаланда
– Сплошные аллюзии, метафоры и иллюзии.
– А ты дай! так… чтоб сфумато!
Открылась дверь (так начиналось сочинение)2, и в тёмную ночь хлынул свет,
и в его пятне затрепетали, словно бабочки, что слетелись к огню, нарядные юбки,
причёски, и тени не успевали и метались, и сменяли друг друга, и умножали
ликование молодых, радостных, красивых тел.
Для него было всё, как в немом кино. Он стоял за густым высоким боскетом,
достаточно далеко и не слышал, но видел и только угадывал по всплескам рук и
томным поворотам как нежны и сладки и как нежеланны были расставания, и как
жарки были обещания увидеться вновь. С Люси рядом была та, которую он уже
много раз видел в баре, куда они часто захаживали, рыжая, стройная, как… (здесь
отрок Антонио не нашёл сравнения), красавица, от которой, когда она
приближалась, захватывало дух.
– Это моя подружка, – говорила Люси, – но я не хочу тебя с ней знакомить, – я
буду ревновать.
Нет, ты не понимаешь! Это я ревную тебя к каждому, на которого ты вдруг
посмотришь, ко всему, к чему прикасается твоё тело, к земле, по которой ты
ступаешь… я хочу, чтоб каждое твоё прикосновение и каждый твой взгляд и
запах твоего тела, и чтоб всё, всё твоё… (снова у Антонио не хватило слов).
Какой кошмар, неужели я это опубликую? (отрок здесь испугался)
Они подошли к машине, рыжая поцеловала её (продолжал испуганный своей
фантазией отрок), и тот поцелуй, длинный, такой длинный, что показалось,
будто прошла вечность, тот поцелуй я проглотил, как горькую пилюлю, которая
упала в меня и затаилась – злобная и готовая на всё.
Надо было ехать. Люси уже садилась в машину, всё ещё не выпуская из
своей руки руку рыжей.
Надо было приехать раньше и сделать вид, что проснулся от её прихода или
наоборот, что не спал, ждал её. (как всё-таки интригующе)
Пошёл мелкий дождь. Дворники отстукивали свои такты, асфальт мокро и
блестяще падал под колёса, и дождинки кружились в лучах фар, и их трепетный
вальс добавлял тоски и ревности.
Они жили вместе уже три года. (какое всё же необозримое – три года – для