Вопрос о том, как поступать со всем этим материалом, решается различно, поскольку он далеко не равноценен. Мы имеем мемуары о Пушкине абсолютно достоверные. Таковы, например, записки и воспоминания А. П. Керн, А. Н. Вульфа, И. И. и М. И. Пущиных, А. Ф. Вельтмана, В. И. Даля, С. А. Соболевского, Вяземских, Нащокиных и т. д., и т. д. И наряду с ними множество свидетельств, в массе своей относящихся ко времени ссылки, Пушкина на юг, достоверность которых находится под большей или меньшей величины знаком вопроса. Подчас даже и у таких свидетелей, каковы Жуковский или Гоголь, в их воспоминаниях о Пушкине звучат фальшивые ноты, за которыми можно предполагать их редакторские исправления, диктовавшиеся политическими, либо полемическими соображениями. Опуская все заведомо опороченное и неправдоподобное, мы, однако, нашли возможным включить в наше собрание и те записи разговоров Пушкина, которые не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты, при современном состоянии пушкиноведения. Последние отмечены звездочками.
За всем тем в настоящем издании неизбежны пропуски, ибо немыслимо объять необъятное. Должно, впрочем, оговориться, что, поскольку наша работа не преследует библиографических или регистрационных целей, мы опустили все, встречающиеся в литературе, ничего не дающие высказывания Пушкина, выражающиеся в общеупотребительных словах согласия, приветствия и т. п.
Существует и еще один источник, о котором надлежит упомянуть особо. Это автобиографические записи самого Пушкина, во-первых, дневник его, затем письма и, наконец, различные статьи и заметки. Материал, почерпнутый из этого источника, конечно, наиболее авторитетен, ибо если и допустить (как оно, вероятно, и было в действительности), что Пушкин, воспроизводя ту или иную беседу свою, крайне далек был от стенограммы, то, во всяком случае, он более чем кто-либо другой, должен был сохранить и воспроизвести общий тон и характер разговора.
Из этих же соображений нами включен в наше собрание, например, и пушкинский "Предполагаемый разговор с Александром I, заведомо не имевший места в действительности; но он, сколько мы можем судить, как нельзя более отражает пушкинскую живую речь, и позволительно думать, что, случись Пушкину говорить с Александром, он говорил бы именно так.
Включая этот разговор, являющийся по существу не автобиографическим отрывком, а литературным этюдом, мы, однако, воздержались от извлечения разговоров Пушкина заключающихся в поэтических произведениях его, поскольку эти последние, в форме своей, подчинены общим законам стихосложения и поэтому не могут служить иллюстрацией пушкинской живой речи.
Наконец, нами включены в наше собрание и отдельные замечания, слова, реплики и диалогические отрывки.
При распределении материала мы нашли наиболее целесообразным придерживаться хронологического принципа, уклонившись от тематического распыления материала, полагая, что, таким образом, ярче выявится многообразие Пушкина, который и в действительных беседах любил менять предметы обсуждения, легко переходя с одного на другой.
При осуществлении нашей работы, прежде всего, надлежало решить вопрос о том, какой материал подлежит собиранию: те ли высказывания Пушкина, которые переданы в первом лице, т.-е. непосредственно от его имени, либо переданные в третьем лице. На первый взгляд подобный отличительный признак, сам по себе, носит чисто формальный и условный характер. В самом деле, мемуарист, записывая беседу свою с Пушкиным, может выразиться:
"Пушкин сказал, что последняя глава "Онегина" закончена",
или:
"Пушкин сказал: "Последняя глава "Онегина" закончена"".
В том и другом случае мы имеем дело попросту с различными повествовательными приемами, зависящими от литературной манеры автора.
Производные же явления, вытекающие из этого различия, много глубже. Та или иная манера повествования, несомненно, отражается на степени достоверности рассказа. Не нужно быть искушенным в биографии Пушкина, дабы, читая в воспоминаниях Павлищева, либо Смирновой, длинные, на нескольких страницах, разговоры Пушкина, заподозрить их подлинность, по одному тому уже, что человеческая память бессильна сохранять в тайниках своих многие годы, а иногда и десятилетия, подобный разговор. Другой пример: Фелькнер, в статье "Из воспоминаний о Пушкине", напечатанной в 1880 г., т. е. через 43 года после смерти поэта, приводит грандиозный рассказ, будто бы, Пушкина о виденном им сновидении. Можно априорно сказать, что и этот рассказ — плод фантазии автора.
Если бы мы, подобно В. В. Вересаеву (в его книге "Пушкин в жизни"), преследовали биографическую цель, либо намеревались составить сборник мыслей Пушкина, вроде толстовского сборника "Мысли мудрых людей на каждый день", — мы, конечно, должны бы были сосредоточить свое внимание на свидетельствах, приведенных в третьем лице. Но мы отнюдь не преследуем ни той, ни другой цели. Черпать мысли Пушкина из воспоминаний о нем было бы попыткой с явно негодными средствами, при наличии его сочинений. Биография же Пушкина, по нашему глубокому убеждению, должна разрабатываться иными методами и строиться на более фундаментальных основах, тогда как подобные мозаики, где ценнейшие фрагменты переплетаются с ничтожными выдумками, ни в какой мере не оправдывают ни себя, ни их автора.